Перевод с сербского Лилии Белинькой
Русские в Сербии, второе издание.
Издательство Р. Грузинцевых, Белград, Битольска 31, Нови Сад, Кр. Петра 2. 1921
Энциклопедические словари, содержащие все когда-либо существoвавшие слова одного языка, нам, наверное, кажутся настоящими сокровищницами. И всё же качество словаря определяется именно изобретательностью и механизмами отбора. От чего отказаться, а что сохранить? Каков должен быть культурологический посыл? Будет ли он содержать бранные слова и большое количество так называемой ненормативной лексики или только умытую и причёсанную лексику? Заставит ли он нас онеметь или сделает нас краснобаями, считающими языковую и межъязыковую синонимию гарантией успешной коммуникации. Многое зависит от того, имеем ли мы в кармане максималистский или минималистский, витающий в облаках изобилия или буквоедский словарь...
Опуская определённую лексему, иные словари представляют себе, что искоренили и само явление, и таким образом намерены переделать мир. Их мировоззрение наилучшим образом выдаёт именно то, что они „пропустили“. Несущие на себе печать своего составителя и в этом смысле мотивированные лакуны, такие словари в розовых очках – настоящие проповедники или мстители...
Словарь, о котором идёт речь, является реализацией метафоры о добром хозяине, предлагающем пользователю то, что нужно, и как нужно. (Противоположностью ему является плохой хозяин, чья языковая сбруя жмёт, когда в дискомфорте строк нет ни тайных уголков, ни ароматных излишеств).
Бескорыстно, щедро, не экономя на главном, включая поля и размеры букв, брошюрка Русские в Сербии обслуживает срочные, насущные потребности русских беженцев в Сербии в двадцатые годы двадцатого века.
Всего на тридцати страницах карманного размера поместился «список пожеланий» только что лишившейся власти русской аристократии, тех бывших людей, обладающих великолепным культурным багажом и изысканными манерами, но не имеющих необходимейших вещей: родины, дома, домашней обстановки. Находящихся в среде, которая часто не могла соответствовать их пожеланиям и потребностям; не потому что не хотела этого, а просто потому, что не всегда была в состоянии соответствовать.
Итак, левый столбец является отражением горечи и гордости беженцев, которые всеми способами, a они весьма скудны, сохраняют самоуважение.
Бросается в глаза пренебрежение к современным нормам правописания „совдепии“, трогательная защита традиционного, oсвящённого, исторического русского правописания, нет и следа совжаргона. Архаизмы здесь приобретают ореол межевых камней, напоминающих о масштабах произошедшей культурной катастрофы.
В условиях абсолютного проигрыша и апокалиптических перспектив, такие лексемы как: монпансье, шведские перчатки, фильдекосовые чулки, подвязки, запонки, подтяжки, корсет, лифчик, юбка верхняя, юбка нижняя, вуаль, манто, зонтик от солнца, зонтик от дождя, застёжка для галстука, портсигар, кинематограф, открытое письмо ... звучат призрачно и в то же время упрямо отодвигают свой уход к старьёвщику: поднятые на уровень необходимого эксистенционального минимума, эти предметы роскоши гордо отказываются превратиться в ничто, изнашиваясь буквально на наших глазах.
Перелицуйте мне эти брюки. Речь идёт о действии, подтверждающем желание быть приличным, если уж и не элегантным. Ныне такая услуга портного уже не существует.
Для людей, которым грозит потеря идентичности, как бы это странно ни звучало, самой важной является услуга фотографа: Прошу снять меня для удостоверения, паспорта.
Мы можем только предполагать, каковы были условия временного размещения русских беженцев, кто знает, которого по счёту в течение короткого времени беженства. С этим связан срочный спрос на порошок от блох и карболку. Было важно перевести призыв: Я хочу, чтобы продезинфицировали комнату, платье.
На все эти вопросы и запросы отвечает взволнованный, но не поверхностный и не верхоглядный перевод на сербский язык, который в качестве хозяина старается, как может, соответствовать задаче. На основе полупонятой русской речи, a более того некоего иррационального общеславянского источника, перевод иногда может звучать комично. Eсть ли у вас парильня? Сколько нужно заплатить банщику? Имате ли собу за парење? Колико треба да платим трљачу?
Тут есть ad hoc неологизмы, русизмы, gay porn videos варваризмы со всего света. Бифет, конфитир, компрес, гутаперка, бруст теј, реденгот, врскапут, смокинг, фрак, жакет, концерат, пазар, фуруна, куверта, увлака, фачла, кадифена пантљика, дувањара, пепеоница...
Это, кроме всего прочего, сводный языковой портрет сербского языка вековой давности, который изо всех сил старается соответствовать культурной задаче переводчика. Из-за этих скромных строк, кишащих опечатками и типографической заумью, подмигивает нам и некое новое, почти патерналистское лицо балканской столицы, которую всё ещё освещают свечи и спички, но согревают любовь и уважение по отношению к старшему брату.
Трудно сказать, является ли это нормативным или ненормативным сербским языком данной эпохи. Тазе вода, дивит, јелече были слова, которые русский беженец должен был выучить и внушить своим детям и распространить среди них.
Многие фонемы ему невозможно выговорить, они для него неуловимы. На основе своего культурного багажа, который теперь воспринимается лишь как история смертельной болезни, он отыскивает сохранившиеся культурологические свидетельства, которые, по крайней мере, грамматически оправданы. Ориентиры эти из спектра прекрасного, раскованного, эстетического. Уделяя должное внимание сербской азбуке, русский лексикограф сравнивает произношение сербских фонем с некими ностальгическими словами из прошлой жизни: љ как Людмила, любовь, њ как нега, нежный, ћ kaк итальянское dolce, ђ kaк английское слово bridge, џ kaк английское имя John.
Tакой вид помощи не могли использовать, скажем, сербские беженцы того времени в США. Их эмигрантские интересы преследуют некоторые другие цели, менее „космополитически” ориентированные, или проще, более примитивные; в нём культуры не общаются открыто, равноправно, к обоюдной пользе, языковой материал аранжируется в аспекте насущных потребностей беженцев, на этот раз из крестьянской балканской среды в высоко индустриализированную, урбанистическую среду.
Заключительный раздел этого специфического русско-сербского словаря-разговорника посвящён „географическим названиям“. В самом деле, есть ли что-либо более нормальное, чем людям без родины, цинично освобождённым от всего, буквально оголённым, что касается жизненно важных вещей, предлагать возможные места на земном шаре? В этот раз, правда, не как возможность провести лето, зиму, не для деловых инвестиций, игорных авантюр, обучения или гастролей... Названия городов даны, к тому же, в странной транскрипции, обусловленной вдохновением переименования-присвоения. Шаг в волшебную эпическую карту Земли Обетованной первым делом вычёркивает традиционные названия как Бреславль, Венеция, Дрезден, Копенгаген, Лейпциг, Мюнхен, София и вместо них вписывает уникальные сербизмы-ефемериды: Вратислава, Млетци, Дражђани, Кодањ, Липиска, Монаков, Средац. Хочется верить, что этот дерзновенный подход не является захватническим, а художественным. Так и русская вымышленная топонимика, как выражение некоего высшего желания и потребности, знает Китеж и Каялу, a христианская ойкумена – Мисир...
***
Мы хотели показать, что и среди специальных словарей, которые, копая лишь необходимую пользователю руду, опускают все другие слои, есть словари достоверные. Настоящие. Речь не идёт о количестве лексем. Речь идёт о том семени, из которого они проклюнулись, и семени, которое эти словари сами разбрасывают.
Словарь специального предназначения часто создаёт образ своего пользователя. Входя в его мозг и программируя его как робота, филолог-лингвист предполагает оптимум ситуаций и филологически их моделирует. Это может быть мозг студента, имигранта, туриста, инженера, банкира, некой дружеской или, по крайней меpе, любознательной ментальности. До недавнего времени я не знала, что это может быть и мозг врага.
Венгерско-русский разговорник со словарём, издание второе, Сегед, 1944
В мои руки попал этот жуткий карманный словарик на дешёвой пожелтевшей бумаге, словно забытая окаменелость в мешке букинистической макулатуры.. Я подошла к нему беззлобно, наугад листая страницы, как это обычно делается при первой встрече с книгами, и быстро поняла, что это, конечно же, не встреча языка Петефи с языком Пушкина. Передо мной разворачивался грубый диалог – смена надменности и подавленности, превосходства и немощи, с ярко выраженной демаркационной линией. Это были два ключевых цвета предлагаемого спектра, которые неоспоримо ставили пользователей этого разговорника в положение антагонистов. Участников некой иррациональной вендетты. Так бы вероятно с нами, землянами, разговаривали марсиане? Не совсем так. Здесь присутствуют некая старая ненависть, а не просто любопытство иностранца.
В создании этого словарного диалога участвовали по крайней мере два филолога. Один, который провёл первоначальный отбор разговорных ситуаций и составил соответствующий словарь, и другой, который это перевёл, отобразил на иностранном языке. Нас интересует именно тот отобразивший, который в этом случае полностью идиосинкразичен и ненормативен.
Мы имеем двух собеседников, которые, однако, находятся в смертельном объятии друг друга. В клинче находятся два языка и две культуры, одна из которых – незваный гость. Это чувствуется в тоне – грубом, заносчивом, нервном, на грани приказа, допроса, следствия; в неустойчивых правилах хорошего тона, где каждое Вы внезапно переходит в ты. Культурным событием, которое символизирует это нечистое повествование, вышедшее из арсенала боевых отравляющих веществ, является захватничество, замирение с помощью карательных мер.
Этот словарь не только не стыдится своей негативной лексики, но и основан на ней. Это мгновенное обучение ненависти, ее краткое языковое выражение. Это словарь, который игнорирует все другие намерения, кроме одного – подчинить. Словарь письменных, буквальных аннексий. Кто был его заказчиком, составителем, пользователем, исполнителем, жертвой? Как провести границу между филологическим и военным превосходством. Какое из них превосходящее?
Употреблялся ли он когда-то? Или его просто раздали, чтобы он оказался в солдатском ранце вместо компаса. Верхом цинизма является то, что это его второе издание, значит, первое израсходовано, подобно боеприпасам...
Психологическое формирование солдата на чужой территории не подразумевает пространные курсы страноведения и культурологи, а - снабжение картами с подробным указанием улиц, списки самых богатых граждан, вопросы о ценах. Этому солдату противопоставлена нестабильная ментальность оклеветанных хозяев: коллаборационизм, страх, покорность; или же porn mobile упрямство, сопротивление, коварство.
Собеседники находятся и с одной, и с другой стороны ружейного ствола. Первый в военном мундире, а второй как когда: это солдат, местный житель, крестьянин, брадобрей, портной, таможенник, билетный кассир в театре. Почти как в обычном туристическом путеводителе. Время пребывания - „может неделя, может год“.
Язык buy generic nolvadex online культурологического насильника всё же снисходит к своей жертве? Попробуйте сначала вы. Не бойся, не отравлено. Промойте мне рану. Иди впереди меня. Я буду gay movies стрелять. Я тебя short term loans убью. Вы шпион. Я бы купил эту красивую икону. Эти надменные слова произносит оккупант, обращаясь к местному жителю-заложнику, который никак не может дорасти до статуса знакомого и друга, доверяющего этому странному разговорнику. Всё, что он может предложить, это вынужденная любезность. Перед нами разворачивается ситуация (сверх)личностного унижения и самоунижения.
Означает ли это, что речь идёт о сотрудничестве предателя? Садист объединился с мазохистом?
Первоначально мы предположили, что коллаборационистом является русский филолог, охваченный желанием повернуть назад колесо истории, хотя бы и с помощью вражеской военщины В качестве защитника ценностей побеждённой и опозоренной царской России, он мог клюнуть на горьковатый имперский шарм заказчика... Желаемая реставрация царских институтов чувствуется в правилах хорошего тона, титуловании по чину, женском и мужском туалетах, употреблении административной лексики - контора, староста, приходская школа, мадам, барышня, господин. Упоминается бальное платье из чёрного шёлка, с новыми жемчугами («нужно же когда-то и это надеть»), тогда как „серые мужские шляпы в дефиците». Самая распространённая марка радиоприёмника – это Филипс. Заполняют celebrity porn ся открытки с поздравлениями к Рождеству и Пасхе...
Язык не мог прикрыть эту поразительную трещину в историческом массиве, выдавая подсознание своих участников и предлагая нам свои странные мезальянсы. Победить Kрасную армию для довольно большого числа представителей русской диаспоры в сороковые годы 20 века означало бы возвращение старой родины. Цена этого возвращения должна была быть высока и с моральной точки зрения проблематична, о чём впервые (примирительно? мстительно?) высказалась русская эмигрантская литература (Владимир Набоков в своей парижской прозе Посещение музея, 1938 года, например). Приведём цитату из нее, которая нам осветит этот аспект проблемы: „При свете фонаря, форма которого уже давно мне кричала свою невозможную весть, я разобрал кончик вывески: ...ИНКА САПОГ, но не снегом, не снегом был затерт твердый знак. Увы, то не была Россия моей памяти, а всамделишная, заказанная мне, безнадежно рабская и безнадежно родная и надо было что-то делать, куда-то идти, бежать, дико оберегать свою хрупкую, свою беззаконую жизнь.“
Ещё живы свидетели адской схватки между двумя полюсами русского этноса, советских и старорежимных русских (помянем хотя бы Русский охранный корпус 1941-1945, поход отмщения Красной армии против русской диаспоры, чьи лучшие представители до самой смерти, иногда в течение десятилетий, не отреклись от российского подданства, соглашаясь на бесправие в новой среде). Таким образом, горечь умножалась многократно.
Если одеждой литературного переводчика является человеческая кожа, то у милитаризованного лексикографа это мундир великодержавного цвета. Как завоеватель, или его сателлит, он должен говорить с врагом на вражеском языке, превращая его в подданного и представителя пятой колонны. Стыд за такую деградацию языка неизбежен. Проблески примирительных словарных посылов в контексте минималистской коммуникации этой книги производят впечатление клоунских заплат на строгом сером сукне мундира, как намёк на воспоминание (или обещание) неких лучших времён, когда культура и цивилизация не (находились) под угрозой войны. Слова, относящиеся к культуре, произносятся в антикультурном окружении.
Искажая словарную многомерность, этот справочник предлагает русский перевод в латинской транскрипции, с тонкими сокращениями и аканьем. Вообще-то и само название подсказывает: как сказать на русском. Культурологический интерес не глубже приказа или рапорта. Антифилологизм приобретает весьма практический вид, когда в виде кратчайшего пути употребляется простое воспроизведение porn cartoon звукового образа. На русском во всём этом справочнике не читают и не пишут. На русском порабощается русская территория. Нeт тут ни краткой русской грамматики, которая обычно составляет часть разговорников. Нет азбуки, правописания, склонений, спряжений. В сущности, здесь нет русского языка. Это на скорую руку сколоченный диалект исполнителя. Русский язык не пришёл на такое грубо назначенное свидание.
В военно-реваншистском секторе этой словарной утопии все снова становятся господами. В обращении, a список возможного титулования длинный, не встречается слово товарищ. Лексикограф русской составляющей этого разговорника („Мой родной язык русский. Я православный“), будучи носителем ностальгического чтения, должно быть, дорого заплатил за такое доказательство своей идентичности.
Однако, если мы глубже войдём в синтактику этой книжечки, мы почувствуем крепкие, отрезвляющие оплеухи. Всё больше сигналов свидетельствует, что в этой книге нет не только русского языка, но нет и русского коллаборациониста.
В разделе Осмотр города, втором по порядку, стоит фраза (NB. отсюда и мы будем писать цитаты на той изобретательной латинице, как они написаны в словаре):
Prasu szkazsityi szkoljka csasov?
Пресловутая ошибка начинающего. Участник не является русским! Стало ли нам легче? Да нет, пожалуй.
В Магазине мебели есть и настоящая заумь:
Ocsiny toukajs gyeriva.
Возникает подозрение, что речь идёт о типовом словаре, предназначенном и для других языков (фронтов), и произошла ошибка, вавилонское смешение языков. А может быть, переводчик на русский разоблачил себя, выдал свою настоящую национальность? Не будем гадать, идёт ли речь о прибалтийце или западном славянине. Нам полегчало, потому что ненависть как-то более естественна, чем самоунижение.
Это становится детективным романом, a мы всё больше похожи на мисс Марпл, подслушивающую разговор в книжном магазине:
Horosaja hentai videos knyga eto?
Эта синтаксическая cartoon porn pics калька (венгерский порядок слов Jó könyv ez?) выдаёт, что речь идёт всё же о венгре, который хорошо говорит по-русски. Возможно, мы тут имеем подданного прежней Австро-Венгрии, выучившего русский, будучи в плену ещё во время Первой мировой войны. С этим связано то, что его язык законсервировал давнишний, анахронический вид, который свидетельствует о близком контакте с лексической аурой царской России.
Данная историческая гримаса, выдающая коллективное бессознательное одной, двух и более наций с имперскими рефлексами, сформировавшимися в течение веков, воскресла, или, лучше сказать, достигла степени вампиризма во время Второй мировой войны. Вероятно, все колониальные державы знают про прикладное значение филологии, когда интерес к культуре и языку неприкрыто захватнический.
Словарь, о котором идёт речь, плохо переносит юмор, с трудом приобретает другую поэтику, кроме абсолютно нетерпимой, с пальцем на курке. Всё же некоторые разделы этой словарной „казабланки“ читаются как части романов Ремарка. Некоторые из гражданских тем звучат совсем безобидно: В гостинице, В ресторане, У часовщика, У врача, В театре, На танцах, Написание письма, Игры, В бане. Это совершенно обычные темы, но их предмет – порабощённый город и порабощённый человек. Как составить их портрет? Вот одна ситуация, которая поможет представить себе человеческое лицо оккупанта, или, по крайней мере, его осознание того, что он находится на чужбине, затерялся в просторах России подобно солдатам teen celebrity porn Наполеона. Это не будет трогательное письмо родителям или невесте, а заключительный разговор в зверинце, который врезается в память и после закрытия этого жуткого словарика.
Может быть, он – бутылка с письмецом, которой суждено было доплыть до нас после более чем полувека? Нам бы нестерпимо хотелось добраться до её двойного дна...
Kgye kljatki abizján?
Tudá igyom.
Csudniji. No szicsász uzs nadajelji zvirji. Igyom sznova mjezsdu ljudyi.
***
Каждый новый словарь является языковым переливанием крови, трансфузией. Действует ли это правило и в случае, когда прагматический аспект словаря является пятном на совести одного из культурных участников, который бессовестно преследует только свою потребность в коммуникации? Вместо ответа задаём риторический вопрос, сознавая тот факт, что словари говорят и о нас – обо всех, кто хотел бы узнать, как на иностранном языке выражается не только собственная любовь, но и ненависть.
| < Prev | Next > |
|---|