1.
Сначала у стоматолога на ресепшн. Она красила губы и смотрела, натягивая, в зеркальце. Отказываясь от мысли о крови кролика, он ждал после сверления, в фойе. Как произошло? Как обычно. Хоп… бедняжка уже в джипе, покоится на заднем в обмороке среди роз. Джип – машина, шуршит шина, и шоссе плавится от езды. Позади, на плечах закат, и мотор наяривает.
Подъехали поздно, и рот ей на всякий случай пластырем заклеил. Очнулась - глаза, как жучки, черненькие, догадались, бедняжки, из-под пластыря, а кричать нечем. Для ноздрей дырочки прорезаны.
«Потом освобожу, - сказал, - и лицо».
Со спиртом, подмазывая, не отдирать, а отклеивая, не больно. И в курятник связанную запихнул. Завтра помыть.
Не студа стоял, вторая, как-то еще дня через три в метро, покачивался в вагоне. «Не студа», да «не студа», что за «не студа», да за такая, думал? Постукивали колеса, покачивало. Совсем забыл. Все «не студа» болталась да болталась в голове. А когда два раза забыл, тогда-то и вторая. Быстро-быстро делала она руками в сумочке, потом воротничок, всё по-хозяйски, и юбку, и блузку. Наконец, перебрав, взяла сумочку под мышку и застыла с рукой на ремешке, правильно, как солдат. Конечно, продавщица, подумал, но пусть будет, авось, «не студа», приблизился случайно как бы и кольнул ей через колено зашитого с иглой в штанине. А после и вынес на плече, как свою подданную. Из Юго-западного царства, или из Вернадского. Джип был в кустах припрятан.
Верный джип, сынишка фарный, глазастый, только без времени не выключай.
«Короче, две уже есть».
С третьей что-то долго не случалось. Болтался в городе и по электричкам пригородным заезжал, обмануть сам себя. Женщин-то полно, коли да подбирай. И места удобные. Ан, нет. Нечаянности не хватает. Замучился и «не студа», - думал, что не выйдет, что только и будет две. Ну, тогда-то и попалась. Красивая, голубая, как коза, с глазами - большие, как два флакона. Стояла на переходе автодорожном, зеленого ждала. Пошел вслед за ней, как загорелся сигнал. И шел из переулка в переулок и смаковал на ножки.
«И на рожки».
Смеркалось, и белые вокруг, бледные, как парусы, дома силились вверх из-за зелени. И безлюдно было среди акаций и сиреней. А она все шла и шла, и почему-то в подъезды не заходила. Хотел, было, уже приблизиться и уколоть, и потом, как обычно. А почему-то не стал. Игры, что ли, опасности захотелось. Так и решил заговорить. А где? В лифте поздно. И отказался. Благоразумие пересилило. Кольнул в особой темноте. Она на лавочку и осела.
«Три».
И пластыри снял им, и мыло дал, и мочалку; кормил. Три нормально – себя уверял. Зачем больше? А азарт зудит, что надо четыре. Насел азарт, как медведь на плечи, с жадностью, что надо четыре. И боролся с пороком, внушал, что хватит. А жадность тянет, что сила, на свое, – четыре, типа, и баста. И сам же предупреждал себя – накажут. Предчувствие было. И бдительных совести поднимал. А порок-то, ведь, - где поймают, там и слаще. Так и рискнул. Хотя уже и объявления зашелестели, кто-то где-то видал, и джип тоже. Про сонных написали, про полупьяную на «Динамо» (а было-то на «Вернадского»). Что кто-то будто бы тащил и потом в машину. Коленки там, разное...
Рискнул, однако. Страсть нестерпима. Как назло. А не надо клясться, что последний, что больше не будешь, что хватит трех, и поздно, будет четыре, сам себя уговаривал. И диктовал, как кому-то ноль, что надо четыре, что настоящая - всегда четыре, что основная – четыре. И решил волей, решил окончательно, на осторожность свою и опытность, и на случай полагаясь. Как с молнией Египта. Так и зашил. На этот раз две. На колене, над чашечкой.
2.
Не была Валера Валера, а была Валера Валерия. Ты, что, издеваешься? Да - гордая, как рояль. Так говорили во дворе, когда она шла мимо качелей, на своих длинных, как стригла. И в фетровой шляпе.
Валерия жила одна, с кошечкой. На кухне не было гардин, в комнате скромненько, даже посуда подчас пластмассовая. А не надо ничего кроме форточки открытой на звезды, шить что-нибудь свое, обалденное, чего нет ни у кого, чего никто не носит, с шиком, и как бы так, спустя рукава, с высшей небрежностью по краям тонкого, с незаметностью затеи. «Только я так и имею право». И выкраивать будто бы неправильно – остро и близко. И проймы авангардно. Хочешь крикнуть, а не можешь, дух захватывает, во, как сшила. И сидит - обалдеть. Воздухом взяла, петлей и неправильностью линии. Да потому что до высших. И сама же хороша, и шляпа фетровая хороша. Только на ветер, как когда идти по аллее, пригнувшись. Во дворе судачили:
«На длинных своих стриглах».
«Ну, Валера, опять куда-то тусить пошла, на клуб ночной».
«Как Верушка фон Лендорфф, все что-то выдумывает».
«Не, она к фотографу своему одному, сама его там нагибает, как фотографировать».
И конечно, на высших неправильно, что четвертой оказалась она. Этому с иглами в штанинах, что он бродил где-то под дождями, обвисший, с мокрыми, с водой на лице, боящийся и с жаждами за грудиной. И джип его в акациях с потушенными ждал, среди листьев блестел от уличных, как все машины. Горный, а писали, что чорный (и будто бы на «Динамо», а было-то на «Вернадского»).
И вот она, Валера, вечером стройная, с зонтом, как-то дня через три шла, что уже истомился господин наш и отчаялся под дождями, что только не кашлял. Уже и думал, что четыре не надо, что три достаточно – с губами; продавщица и «коза». Ну и хватит, что три. Три – тоже число. А на чреслах или не на чреслах, какая, на хрен, разница, что колодец не журавль, а просто, как обморок, барабан, или, скорее, ворот, за который веревку, соотношение плеч, палиспаст, типа. Главное, чтобы не сорвалось, не утопилось… С такими размышлениями и решился уже отходить из-под дождей, льющихся к рубашке прилипшей. Уже думал, как в теплом джипе нутряном, конском будет мчаться и сушить горячим воздухом, и на кожаном сидении домой спешить. Ну и хорошо, зато не поймали, и полицейские везде расставленные оказались мимо, и газеты с журналистами мимо, и блоггеры со своими блогами. И как бы нет - и им ничего, никакой добычи, и ему без одной. Типа, пат.
А Валера романтическая такая, с мыслями об Антониони, с выкройками а ля Карден, далекая от жизни и близкая к искусству. hot gay porn Ногами радио рок эф эм со стильным голосом Штольца (Ведущий радио «Рок FM» - прим. авт.), с путешествием в Лэд Цеппелин, с Пейджем под ручку в гости в загородный особняк, где окна темные, и где Роберт не Плант.
Бр-рр-р, вся продрогла Валера с проектом в голове, как ей сфотографироваться под Верушку, а тут-то и – господин наш.
«И как будто в штанине зашито у него что-то…»
А господин – бледный, с белым лошадиным лицом и с каплями стекающими.
«Бог», - подумала Валера, обмирая.
И чтобы Бога спасти, накрыть зонтом, чтобы не мок Бог, от дождя Бога спрятать, чтобы не простудился Бог, жалко, ах, какая добрая…
А Бог уже колол, через штанину колол двумя, чтобы наповал, длинную, лошадиную. И потащил потом обмякшую и мокрую к акациям – блаженна была пузырящаяся на губах ее улыбка.
Прояснилось. На каплях стояла акация и блестела, как видела многими, что зрачками в зрение все глубже погружаться листьев густых и цветов желтых к чёрному, с синим отливом неба на капоте.
Так и посадил ее, что домой к Мурлычке не пришла, - на заднее. И уже завел. И уже мчался мимо полицейских, расставленных по углам и мимо светофоров, жадно тормозящих красным.
3.
С утра начал с той, с первой, которая, - когда в соседнем сверлили, ну, тем, трем-четырем в креслах, а другим клали мышьяк, - которая на ресепшн. Вошел теперь к ней в халате прочном. Веревку сдернул и тело поглядел – на следы, на рубцы красные, от веревки отпечатки. Девчонка-то от страха вся в липком поту, как от жары. И видно, что холодно ей, зябко, что судьба выпала такая, что насилие над ней скоро совершится.
«Расслабься», - приказал.
А она не смогла. Какая-то дрожь деревянная все трясла ее и трясла.
«Расслабься!» - прикрикнул.
А она не может. Да еще и ноги у ней были не бриты. Не закрывала, а приказывал, закрой, говорил, глаза. Два ее черненьких испуганных, а не дают же сосредоточиться ему, как жучки, что все неприятнее и вот и злился – и от пота липкого, и от запаха. Выделение противное жучков… И отлетел в мысль, и ослаб в чувстве. И нет желания - нет. Как будто стыдно стало и как будто виноват он в чем-то, да и халат прочный чересчур как будто бы. И мысли, что будто бы будут его рано или поздно судить. А девчонка-то, гадина, похоже, и обмочилась еще. Ишь, расширились, как вишенки у акаций, зрачки-то. Джип, да, джип чуть не выскочил, так почему-то подумал, а мог бы, конечно, и не выскакивать. И стало ему как-то совсем гадко, как в ведро, типа, подтащить к колодцу, к вороту… И тогда и, чтоб не так долго, вроде и никак, а что-то, как дало, как алкоголем по мозгам, чтобы взять разом все и кончить. Ну и выхватил черный такой, тяжелый, настоящий. Только бы мысль отвлекающую опередить. Выхватил и нажал несколько раз в оглушительных, с отдачей до плеча, что дергалось, как обычно при выстрелах…
Губы только раззявила. Да, большие были на ресепшн, когда в зеркальце пялилась, натягивая, и помадой, что подумал, что будет эротично. А оказалась с небритыми и пахла плохо, не для удовольствия. И еще подглядывала, как глупая. Вот сама и виновата, идиотка, вот наказанная и валяйся теперь на прошлогодних, как падаль овечья.
«А ночью вывезти или завтра?.. Выбросить куда-нибудь, и из головы заодно».
Как будто – как будто. Да, как первый в кулек комом, да, блин в гуляш, и не крикнула даже, с первого попал - в глаз. Что ни в чем он, конечно, не виноват, невыносимый. И так и закусил. И жевал долго, задумчиво. И была ночь в окно, и звезда. На звезду и жевал, что один он такой во всем мире. И что никто не виноват, что рождается, и что никто не виноват, что умирает.
«Да, брат-звезда мужской, яркий ты и весенний, такие дела. А как из желтого-то акации стручок длинный? А говорите, акация – она…»
И запил душистым. Завтра вторую или второй. Буйство зелени. Можно, конечно, и сейчас, но лучше пусть выспится. Слово-то какое – «выспится» – чудеса. Так и покатилось, как колесо. И катится, и катится, покачиваясь, пока на бок не закрутилось, все быстрее и быстрее, все ниже и ниже, с мелкой дрожью, и застыло, и замерло. Долгое слово…
В комнате у второй было треугольное окно. И когда луч солнца ласково заглянул, то она на бархатное малиновое через веки, что как будто накрывало теплыми снаружи, открыла и… не сон, а как вчера – голая, связанная, с прижатыми грудями. И пронеслось, весь вчерашний день, как тупо стояла на ларьке, как обвешивала, а потом метро – как солдат с автоматом, правильно, на ремешке, как покачивалась и стояла. И вдруг так нелепо вот, под шпагатом… Мальчик ее, из Узбекистана. Как он сейчас там? Без нее… А кончала по телекоммуникациям и о чистой, фейсбучной мечтала. И вдруг – раз – и изгнаны из Узбекистана, и удерживались, как татары, на птичьем, и из последних, чтобы не слететь, чтобы платить за дом-развалюху в деревне, купленный в рассрочку. А и тут, похоже, что деревня. И петух прокричал: «Ба-ба-ля-ля-я-яя!» Как Олежка шутил сын, что не «ку-ка-ре-ку-у-уу».
Она попробовала шпагат, крепко закрученный. Жало, и было неудобно. Но ничего изменить нельзя, только хорошо, что сосок не болел. Вчера еще высвободила. Вчера в туннелях от Юго-Западной… А позавчера еще у себя – куры, гордые изумрудные петухи, гуси, пушистые кролики, баня… Вон Олежка тянет бидон от колодца. И постиранное белье, как сновидение, на веревке – юбки с блузками, выстиранная вывернутая наизнанку сумка. Гуси белые от пруда в ряд. Впереди с гусаком. Как ему просовываешь в горло сала куски и пропускаешь по шее, сжав ладонью, как в шланг, да не дрыгайся ты, не крякай, не утка же, не давись ты, бургомистр...
«Почему-то обзывали моего Олежку жирным. А в пятом «а» еще, в Узбекистане».
Она поджала ноги, чтобы перераспределилось со щиколоток. А еще свои березы молодые. С которых приятно драть веников и брынза своя. И много-много бабочек белых, что мельтешат, когда солнечный ушел, передвинулся с лица на лавку и в утреннюю дрему тянет, что, может, еще и привиделось это все…
4.
Под вечер поднималось много белянок, и гусеницы, из которых еще не вылупилось, и мраморные коконы, что обращение причины и следствия, как Лао-Цзы, путешествие к Роберту Планту, называли же его, и вот он и стоит с длинными белыми волосами в руке. И Джимми опять же – индеец с фермы лошадей, знаменитый, что оттачивает и отдергивает, - Пейдж, с грифа пассаж вдоль скользящих, перебирая пальцами и кистью прикрывая. Запястье вниз. И еще эта синяя блуза. Не торопите меня, нажмите вот здесь… Так распускался и господин наш каким-то новым цветком, под «Nobody’s fault but mine».
Была гроза, но утихло, гроза порвала антенну и перестало принимать, шуршало помехами и чертило однообразно размытыми горизонтальными, гроза уходила за лес.
«И эта вспоротая новизной после дождя деревня».
Голубизной неба, которого нигде нет, господин распахнул окно. О, это широкое, синее небо…
А когда вошел ко второй, - а она лежала связанная на боку, - в голову бросилось вчерашнее. И попытался прогнать. И не прогонялось. И так и стояло, как в горле, как косточками от вишенок, так и подглядывало, как в зеркальце на ресепшн, пока другим сверлили и закладывали в дырочку, запихивали и утрамбовывали сладкий мышьяк, и уже и удаляли, не дождавшись, а сразу до вскрика, поддевая пинцетом, пока еще не умер от мышьяка сладкого нерв… От того-то, видать, такая тонкая гроза и передернула лицо его.
«Пощадите… У меня сын… Я одна…»
В халате новом наклонился тогда он над ней и долго смотрел в глаза ей. А она плакала. Потом большим острым ножом распустил на ней сжимавший груди шпагат. И вспомнил о nude celebrities быстрой крови кролика (пол был в опилках)… И вдруг ему стало жалко ее, эту Тамару, как она сказала, что ее зовут, смертельно жалко. А Тамара уже закрыла глаза и ждала, что с ней станется. И только слезы дрожали из-под век ее крупными каплями, и, от краски окрашиваясь, стекали черным по лицу.
И он ее отпустил. Господин отпустил...
И Тамара побежала по тропинке в сторону леса, как он сказал, а не деревни, и - «чтобы никому ни слова», - билось в висках. Голыми ступнями на камни, на корни, по тропинке в лес, никому не говори, шесть километров и будет автобус.
А сам, не поворачиваясь, стоял у окна, широкий, как небо, и грустный слегка, что она не сможет не предать. Как тот, кто когда-то придумал драматургию, что был не в силах вынести этой сияющей неподвижности…
«Уехать».
«Так и не насладился».
«Пока не поздно».
«Еще две».
«Надо бежать».
«Но тогда снова как все».
«И значит – преступление».
«И, значит, появляется закон как машина следствия и его причины».
«А где же Лао-цзы?»
«Кто и кого отпустил?»
«Я же не хотел убивать».
И рассмеялся громко, как гром в чистом. И надел яловой кожи сапоги. Надо было бежать, надо было взять деньги из коробки, перевести на понедельник календарь и снова стать никем, как та маленькая птица, что пролетает над садами, лишь бы ее не заметили, лишь бы не быть как все… И - ясное и тихое, как молния после грома:
«И пусть, пусть поймают. Так даже слаще. Но это уже потом, и я буду как один из тех, предназначенных для».
Он сложил все в чемодан. И старые умывальные принадлежности тоже. Вышел и положил чемодан в джип. Долго стоял, глядя на окна, за которыми оставались связанные, перетянутые шпагатом, две женщины.
Риск лошадиного, с мокрыми волосами, с иглами на коленах, как зашивал, как сигналил, как подкручивал трубку снотворного… И те полицейские, которые могли задержать на подходе, даже пока не было возможности, а теперь, когда все позади, или почти позади, не взять своего и даже и не попробовать?!
«Глупый сухарь!»
«Nobody’s fault but mine».
Он отвернулся, как кто-то другой.
И быстро сел в джип. Повернув ключ зажигания, резко нажал на акселератор. Джип вырвался за ворота, оставляя лишь клубы пыли.
5.
Валерия проснулась от тихого шороха, что lesbian porn мышь, а Мурлычка не слышит, как в комнату входит молодая мышь и подходит к лицу ее на задних, а она, Валерия, – голая и связанная – и ничего не может от мыши. А та уже около самого лица, громадная, неимоверно возрастая в перспективе:
«Ну, что, Валера, направила стриглы к фотографу?»
И тут она действительно проснулась, и Мурлычка сидела у ее лица, глядя своими зелеными стеклянными глазами, и тихо урчала, как какая-то загадочная машинка, и не сводила с нее неподвижного взгляда, что в комнате нет гардин и что давно пора заменить пластмассовую посуду на фарфоровую, на тонкого нефрита, как то единственное, из чего еще стоит пить, из чего пьет сама графиня, длинная и обнаженная с перьями черного страуса за спиной и с тонкой сигаретой, как сама фон Лендорфф, да, фон Лендорфф… И тут уже Валерии было суждено проснуться окончательно, обнаруживая себя связанной на лавке, мучительно тонким шпагатом, как какая-то посылка, вспоминая дождь и убогое ремесло реальности против совершенства вымысла и сна, что надо почему-то так грубо и подло под дождями с идиотской, лошадиной и что, правильно, как Бог, даже если и без причины, которую всегда отыскивают потом, как за шкафом, где прячет косточки Мурлычка…
Жало между лопатками, жал узел, навязанный, чтобы не дотянуться. Валерии показалось, что кто-то по-козьи заплакал за стеной, кто-то как с маленькой бородкой, как с детскими глазами, как подсказало воображение. И тут она увидела на стене шуруп, его острую кромку шляпки. Извиваясь, на лавке, она подползла, и, опираясь обеими стриглами, как связанными ласточками, постаралась привстать и дотянуться до острой сияющей кромки…
«Тереть рядом с узлом, чтобы не зацепился, под основание, тереть об острый край».
Уже смеркалось. А она все терла, измученная, привставшая, как на дыбе. Ломило в спине и затекали локти, и напряжение привязанных к лодыжкам стригл достигало почти… и срывалось на судорогу. И надо было спешить, как в позе какой-то немыслимой козы, чей стон все казалось будто бы казнился из-за стены. Привстав на коленях и приподняв основания, пока эти стоны из-за стены должны, по-видимому, кого-то услаждать, кого-то другого, чей подлый реализм, с лошадиным лицом, должны отвлекать его, пока она, графиня, успела бы снять mom sex свое измученное тело со шпагата, с этого нейлонового прочного шнурка, с этим огромным насмешливо нагроможденным и, словно бы тихо и уже злорадно хохочущим, узлом.
«Чтод тун баг тыг ктот?»
«Сан бар мугэдэ шел».
«Иза кундо? Кундо-мундо?»
«Зак тор пыт клар».
«Миобо гузо».
«Тар кчен быши».
Быстрее, Валера, лижи твердое молочко, быстрое наждачное, тихо-тихо, не пролей за край нефритового, пока не вошел, большой-большой, круглый-круглый, с красным набалдашником, как вор, как живых в подъездах, как истязатель под дождями, что не коза ты с грустными голубыми, а вымени, что вы меня не поняли, что зачем-то поехала с психоанализа на метро, что зачем-то по темным перед домами гуляла переулкам, а муж предупреждал, а как же Гвинея Бессау? И вот – пропали билеты, а потом и убьет. Гад, hot milfs отказался от миллиона, отказался от двух, не взять три миллиона? а муж бы взял, лишь бы, отпустите, прошу вас, во веки веков, и я буду молчать, верная, измученная до голубых, изнасилованная вами до нефрита, и я буду молчать, только не надо боль, прошу вас, пожалуйста, не надо боль, я не могу терпеть боль, сжальтесь, вот здесь только…
Квадратный, как миллиард, господин уже стоял в косяке и смотрел, как она, Валерия, трет, как она пытается перетереть нейлоновый шнур, привязанный за лодыжки к стриглам. Внимательный к бессознательному и только что возвратившийся из-за стены. Это новое голое тело, пытающееся так нелепо освободиться. Что козий плач кончился, и что стало как-то пронзительно тихо. И что он появился в дверном косяке как Бог.
«Это, конечно, неправильно, что вы здесь», - мягко, с какими-то влажными интонациями, сказал он.
Она молчала, зацепившись нейлоновым шнуром за шуруп и не в силах отцепиться.
«Я знаю… я не должен был возвращаться».
«Развяжите».
«А вы красивы».
«Развяжи меня!»
«И нрав».
Он подошел близко и заглянул в глаза ей с каким-то новым для него самого любопытством. Правда была в том, что сейчас он будет наслаждаться ее страданиями, ее криками и ее рыданиями, ее беспомощностью и ее отчаянием. Он будет получать наслаждение, а она…
«Я немного устал, - мягко сказал он. – Вы же слышали… из-за стены».
Он снова посмотрел на ее сжатое шпагатом тело, как она нелепо зацепилась и висит.
«Бедная, cartoon porn pics вам же так неудобно».
Он протянул руку и отцепил. Она почти упала на лавку и инстинктивно попыталась отползти. Он сел рядом.
«Это будет очень трудно… И для вас и для меня».
Она молчала, он достал сигарету.
«Так как же вас зовут?»
Вынул зажигалку и закурил.
«Верушка».
«Вера?»
«Верушка», - повторила она, глядя на него hd lesbian porn каким-то неподвижным взглядом.
Он усмехнулся.
«Ну, celeb sex videos хорошо, пусть Верушка».
Затянулся milf porn и замолчал.
«Так даже лучше», - выговорил наконец.
«Верушка фон Лендорфф», - тихо произнесла Валерия.
«Вот как? – он оглянулся на нее с любопытством. – Так значит, ты и есть та немецкая графиня?»
Кровь ударила ей в голову.
«Да».
И тогда медленно, не сводя с нее тяжелого взгляда, он сказал:
«Ты хочешь сказать, что ты и есть та самая знаменитая художница?»
И какой-то странный словно бы набирающий высоту полет заставил ее повторить:
«Да».
Он помолчал.
«Неплохо…»
Впитываясь в него всем своим взглядом, как будто проникая, как будто подглядывая через кусты акаций, да, акаций, так ей почему-то показалось, сквозь желтые лепестки и зеленые листья, как он сидит теперь, как неподвижно застыл с сигаретой.
«Знаешь… сегодня утром было такое небо, - начал вдруг он каким-то другим голосом, - такое синее… и такое чистое, что я…»
Она затаила дыхание и не двигалась.
«Что я подумал, что я – это не я…»
Она не шевелилась и все ее тело, - как будто тела и не было, - вся она обратилась в зрение и в слух.
«И что причина не опережает следствие. А совсем напротив… Порождает ее… Или одну из них… Что уже и не так важно».
Он как-то неподвижно усмехнулся, глядя в проем двери.
«Я отпустил одну женщину, потому что вчера вечером я… был другим. И утром небо стало такое чистое… Да, я ее отпустил».
Легкое слово, как она сама, Валерия, – он отпустил – как на птицу, довериться между крыльев, и теперь не теряя, как Лендорфф.
«Да, отпустил ее».
Он замолчал, глядя, как серый столбик пепла, узкий и нарастающий, приближается и приближается к его пальцам.
«И это было так легко…» - он улыбнулся.
И уже самое тонкое, для чего уже нет слов, что так легко обозначить, и что станет как ложь. И чтобы не называть, чтобы оставить без знака…
«Я знаю, я не должен был возвращаться».
6.
Штольц вышел из студии. Был тихий вечер и была звезда над горизонтальными. Внизу шевелилась и сияла в черных огнях Москва. И это было так странно, что рядом пронизывает пустой свет витрин. Штольц любил Лэд young gay porn Цеппелин, Штольц уже давно вышел из студии, но музыка все еще звучала в его голове. Перед тем, как сесть в машину – красный спортивный мерседес – он решил проверить сообщения и зашел на фейсбук. Сообщений не было. Штольц открыл блоги и прочел среди прочего (выборы мэра, универсиада…), чем закончилась и эта история.
Первую из похищенных, первой же и нашли. Ее застрелили в сарае, в лицо. Вторую убили ножом в спину, когда она, по-видимому, пыталась бежать; ее нашли на опушке леса. Третья… третье… изуродованное, обнаружили опять же в сарае, в другом из отсеков. А четвертая из похищенных застрелила маньяка сама при невыясненных обстоятельствах.
| < Prev | Next > |
|---|