[1] Даже если в данном регионе в Вечную Сеть вовлечен только один человек, у него есть друзья и семья:  характеристики такого сообщества могут сильно отличаться от «обыкновенных» авангардных групп, но это все же сообщество, в котором для аваганрда есть место и право голоса  - даже если в таком случае он вынужден выражаться на нормативном языке. В таких случаях связи с международным сообществом, без сомнения, приобретают особую значимость, ведь нужно быть абсолютным отшельником, чтобы не иметь отрицательных обратных связей ни с какими сообществами. К примеру, даже после ухода Хуго Балля из авангардной сети, он продолжал жить среди крестьян. Несмотря на то, что они никогда не читали Хюльзенбека, есть множество свидетельств о buy generic zithromax online том, что они попали под влияние Балля и сами влияли на него. - здесь и далее прим. авт.

[2] Такие связи образовались, например, между сообществами авангардистов Парижа и Дижона в первой половине 19 века, между Парижем, Брюгге и Брюсселем по второй половине 19 века, между дадаистами Антверпена и Ганновера, между неоистами Монреаля и Балтимора, и сегодня между сообществами авангардистов Пензанса, Корнуолла и Роанока, а также между Роаноком и Портландом. И это лишь несколько примеров из великого множества.

[3]  Эти общие дискурсы включают не только идеи, выдвинутые активными членами сообщества, но и любые реликвии, манифесты, артефакты и стратегические/концептуальные резонансы, порожденные неактивными членами сообщества. Отсюда вытекает социальная ответственность историков и историографов авангарда.

[4] Никакая локальность не может быть «самодостаточной» в этом смысле, однако, в некоторых больших городах (самые очевидные примеры – Париж и Берлин) можно было построить долгоживущие, разнородные сообщества авангардистов, поддерживавшие интеллектуальную активность, и постоянно экспериментировавшие со стилями жизни, и при этом связанные друг с другом. Города, в которых появлялись подобные группы, были мегаполисами (часто развивающимися и обогащающимися  за счет меньших провинциальных городов), даже крошечной доли их населения было достаточно для формирования сложного социального и идеологического ландшафта. И даже в таких случаях продолжалась основательная коммуникация с международной сетью.

[5] В этом смысле локальное микро-сообщество приверженных идее авангардистов будет действовать как единый узел внутри городской (не авангардной) культурной/интеллектуальной сети.

[6]  Здесь я не поддерживаю устоявшееся положение дел: здоровая историография должна с одинаковым вниманием и строгостью обращаться ко всем уровням активности авангардистов. Лишь немногие исследования авангарда специально посвящены отдельным локальным сообществам или анализу обобщённой модели локального сообщества. Но даже в существующих работах мы не находим адекватного описания уникальных стратегий и вызовов, возникающих на локальном уровне и их трансформацию при смене поколений внутри сообщества. В то же время, на международном уровне история должна не терять осознания важности поддержания солидарности через языковые, национальные и экономические барьеры.

[7] Это, конечно же, самые известные имена среди множества упомянутых в этом эссе. Если бы я рассыпал по тексту имена авангардистов, отсутствующих в историческом каноне, через который многие из нас (и я в том числе) пришли к нашим пониманиям традиции – это бы противоречило замыслу всего моего предприятия.

[8] Было бы лицемерием предполагать, что идеология могла бы отсутствовать или отсутствует в поле авангарда, её, безусловно, нельзя устранить из любой социальной или интеллектуальной формации. Однако, авангард определяет свою фундаментальную структуру и выстраивает свои ориентиры не посредством идеологии, скорее через свою позицию. Авангард всегда находил себе место за пределами доминирующего культурного порядка, продолжая сосуществовать с ним, идеологические следствия появлялись уже во вторую очередь. Не существует никаких заранее заданных способов выражения этой позиции, или инструкций для действий с этой позиции, и даже изначальных оснований, на которых производится различение с мейнстримом. Эта позиция «снаружи, но внутри», порождает бесконечное множество идеологических формулировок, и многие из них будут естественным образом однонаправленными. Индивиды и группы подписываются под идеологиями – как разработанными самостоятельно, так и перенятыми у других, но сообществу в целом невозможно приписать единую систему мышления.

[9] Тем не менее, внутри авангардизма возникали проявления этих установок: наиболее ярко – у футуристов, декадентов и некоторых романтиков.

[10] Наиболее показательны в этом отношении многочисленные дискуссии сюрреалистов об ортодоксальном советском коммунизме. Ситуационисты и неоисты также сохраняли и сохраняют бдительность относительно роли идеологии внутри сообщества. Этот очень сложный вопрос – на который не существует однозначного ответа и который должен постоянно обсуждаться – чаще всего становился причиной изгнаний, разрывов, внутренней полемики и чисток, которые не раз случались во всех перечисленных группах. Не стало исключением и идеологически безразличное сообщество Флуксус (фактическое исключение Генри Флинта в ответ на его публичное выступление против провокационных расистских теорий Штокхаузена ознаменовало гибель строгой этической самокритики Флуксуса, особенно, его американского ответвления). Однако, даже в случае исключения людей из той или иной группы, их невозможно отсоединить от авангардной сети в целом. В ней не существует иерархии, которая бы позволила осуществить настолько централизованное действие. Кроме того, невозможно установить определенное «внешнее» и «внутреннее», которые придали бы смысл подобному «изгнанию».

[11] Непонятно, до какого предела, и с каких пор международное сообщество опознало природу и границы политических приверженностей итальянских футуристов (или англоязычных вортицистов). Это во многом зависит от того, какие материалы Маринетти и другие включали в посылки, которые отправлялись в Вечную Сеть (но следует помнить, что Маринетти никогда не отличался сдержанностью). Имеет значение и возможная временная задержка: ранний футуризм произошел от левого подполья, и ко времени его первых сношений с фашизмом, некоторые участники движения все ещё сотрудничали с группами анархистов и социалистов. (Книга К.Тисдалл и А.Боццоллы «Футуризм» [Caroline Tisdall, Angelo Bozzolla. Futurism - Thames & Hudson, 1985] помогает разобраться в сложном политическом контексте возникновения футуризма, который имеет поразительное сходство с периодом зарождения французского романтизма – но привел к совсем другим последствиям). Тексты этого раннего периода дают совсем иную картину политики футуристов по сравнению с тем, что происходило в начале Первой Мировой Войны. Важно также отметить, что после пришествия дадаизма некоторые левацкие сообщества футуристов, такие как «Синяя группа» (BleuGroup) из Мантуи, откололись от движения, чтобы влиться в ряды дадаистов. Однако, следует отметить, что это привело к легитимации в среде дадистов таких сомнительных фигур, как Юлиус Эвола (которому посвящены недавние критические работы Неоистов и членов движения SPART, благодаря которым этот двойственный аспект авангарда вновь попал в наше общее поле зрения).

[12] Эта безграничная структура отношений и связей, внутри которой мы, авангардисты, живем и работаем, состоит из бесчисленных микро-сообществ, уникальным образом изменяющих структуру глобальных связей, называется Вечной Сетью. Правда, с некоторой долей притворства, многие из нас не стесняются в едином порыве указывать момент её рождения, и довольно-таки недавний момент. Говорят, что сеть, конечно же, вечная, но только начиная с момента, когда Рей Джонсон (называют и другие имена) «придумал» её или когда Робер Филиу дал ей название. Как наше понимание вечности могло сузиться до таких пустяков? Переписка в стихах, без слов, посредством прозы, заумного языка, коллажей, асемического письма, реликвии и фетиши, пересылаемые по почте внутри авангардных сетей за последние 200 лет и даже более, безусловно, являются частью того же самого проекта, функционировавшего в предшествующих поколениях таких же взаимосвязанных сообществ. Это была сеть, которая постоянно развивалась как с точки зрения формы, так и с точки зрения стратегии. Единственное различие: предыдущие поколения хоть и называли себя поэтами и художниками, могли сделать кое-что получше, чем просто повесить свое письмо на стену и назвать его искусством, их эксперименты и способы общения были слишком частными и интимными, чтобы вовлекать их в эстетическую проституцию.

Джонсон и его последователи, прикрепив ярлык искусства к радикальным эпистолярным практикам, которые достались им в наследство, и которые они продолжали развивать (безусловно, оказав очень важное влияние на нас всех) не изобретали их, а просто упростили и коммодифицировали (возможно, невольно). Аналогичным образом, так называемое «изобретение» Дюшаном рейди-мейда было ничем иным, как меркантильным и подрывным переосмыслением практики, которая до этого уже по меньшей мере сотню лет развивалась в сообществе авангардистов вокруг «магических» найденных объектов. Один из множества ранних примеров – странный замасленный обрывок кожи, который очаровал участников группы младофранцузов, когда они в начале 1830-х годов нашли его у старьевщика, а затем повесили на почетном месте в своей коммуне  «Лагерь Тартар», чтобы созерцать игру солнца на его поверхности в разное время суток. Подруга Дюшана Эльза фон Фрейтаг-Лорингхофен, которая собирала подобные реликвии в Нью-Йорке за годы до того, как её партнер закрепил «изобретение» за собой. Тогда им не было нужды называть такие объекты «Искусством» и тратить свою энергию на двусмысленные дискуссии о том, стоит ли помещать их в галерею, чтобы обязать капиталистов называть их искусством. Им даже не приходило в голову повергать эти и другие найденные ими фетиши такому подлому отчуждению и упрощению. Это была странная и прекрасная часть их совместной жизни и интимная составляющая коллективного опыта сообщества, к которому они принадлежали. Им не нужно было выжигать на теле этих вещей слово ИСКУССТВО.

[13] Все более широкое использование внутри Вечной Сети техники Add & Pass («Добавь и перешли») подчеркивает эту динамику. Многие сокрушаются, что эти письма, которые обычно пересекают по меньшей мере три континента и накапливают знаки, образы, слова и контактные данные десятков людей, разваливаются на части, попадают в архив или иным образом уходят из циркуляции. Их поверхность вскоре покрывается многочисленными напластованиями, и не всегда находится место для добавления новых элементов. Некоторые считают, что у этих объектов нет практически никакой эстетической значимости, что эти письма лишены визуальной чувственности. Люди просто «налепляют на них то, что под руку попадется». Критика такого рода упускает из виду, что в данном случае речь идет не об искусстве. Это просто почтовые отправления.

Сущность коммуникации при помощи техники Add & Passзаключается даже не в этих простых и почти всегда анонимных отметках (как определить, кто добавил тот или иной элемент объекта?), а в адресах, написанных на полях и на обороте страницы. Эти сборники адресов выражают социальную историю, которая создается и сразу же фиксируется в этом письме, равно как и социальное будущее, которое открывается для всех, кто вовлечен в переписку – у них появляется реальная возможность начать новые отношения. Техники коммуникации, связанные с эстетическим пониманием объектов, могут играть важную и даже определяющую роль в международной и внутригосударственной коммуникации. Я бы даже сказал, что они недооценены современными авангардистами. В 1830-х годах это понимали лучше. Но эти техники неприменимы как основополагающий принцип во всех случаях. Применять эстетический критерий ко всему, что попадает в ваш почтовый ящик – значит лишать эстетику её единственного человеческого обоснования, набора пониманий, которые развивают нашу способность общаться друг с другом на витальном, пред-словесном и сверх-словесном уровнях. Более того, это значит – принудительно применять критерий Искусства ко всей нашей частной переписке – или только «мейл-арт» требует эстетической оценки? А если так, разве не лишаем мы «мейл-арт» его «почтовой» составляющей, превращая его в только лишь «искусство»? Смысл писем такого рода – коммуникация на предрациональном уровне, а не зрительное или концептуальное насыщение. Смысл физического перемещения объекта через сообщества, значение этих графических отметок заключается всего лишь в том, что они образуют открытую систему связей с непредсказуемыми траекториями развития. Это лишь средство встречи как таковой, не обремененной содержанием, даже эстетическим. С помощью таких писем я «говорю», не сообщая ничего конкретного: тот, кто получит мое послание, услышит лишь то, что сказано после – так осуществится невозможная коммуникация, в семиотическом (по Кристевой) и лингвистическом смысле, но не в символическом. Вопросы «эстетики» ничего не прибавят к этому процессу, только лишат некоторых людей возможности участия на основании их статуса «не художников», образования/профессии или просто темперамента.

[14] В экспозицию важнейшей выставки работ дадаистов, открывшейся в 2005 году в Центре Помпиду, вошел большой стол, заваленный сотнями объектами асемической международной переписки дадаистов. Кроме того, целая стена была посвящена изданиям множества участников сообщества, никогда не упоминавшихся в стандартных изложениях истории дадаизма, авторов, называвших себя «дада-социологами», «дада-психологами», «дада-архитекторами» и другим (большинство из них принадлежали к немецким ответвлениям сети). Эти материалы были исключены из американских экспозиций этой выставки в Вашингтоне и Нью-Йорке, тем самым ещё больше укрепив ложное представление о дадаизме как об узкоэстетическом феномене.

The Excerpt from "Open letter to avant-garde"

Overwhelmingly, for instance, our community tends to exist simultaneously on both local and transnational levels. Most of us are involved with local avant-garde communities or micro-communities. These might consist of only three or four people, perhaps of a single family; but even such a small a number can provide the context for alternative ways of living, new forms and applications of friendship and intimacy, catalysing projects, deeply-binding shared experiences, and experiments in psychosocial, mystical, and other frameworks of transformation--not to mention the basic emotional and psychological support necessary to sustain any truly radical project of self-reinvention.[1] Often, even in smaller towns and cities, a community is larger and broader, opening the way for a wider dispersal of coordinates and a richer set of local possibilities, not to speak of the capacity for more collective projects—books, journals, events, exhibitions—which serve at least a threefold purpose: as platforms for transrational dialogue and communication of individuals within the community; as vehicles for the development of communal identity and solidarity; as venues for interaction and dialogue with with broader local communities outside that of the avant-garde (or with international avant-garde networks).

It is within local communities that the most subtle and intimate activity of the avant-garde—and its most fundamentally valuable action—can take place, in the form of friendship and shared experience which can come to act in the most indirect but pervasive ways; where the personal can be most fully shared, explored, and transformed. Often, it is also on the local level that the most practical social change outside the group itself can take place: if the roots of local avant-gardists drive deep and wide in the places where they live, if their lives are integrated not only with their fellow avant-gardists but with the rhythms and concerns of their entire town, they are in a position to serve as mediators of ideas and practices, to collaborate and exchange with local communities rooted in different paradigms of dissenting praxis, to act and speak in ways sensitive to the particularities of this place, to identify concrete developments and goals to benefit everyone around them, and by slow and generous interaction to change the landscape of their hometown. While the international network assembles greater numbers, more intensive focus on radical practices, and thus more perspectives and more intellectual resources, it still has no body: it cannot be present in any one place to do what must be done, to speak what must be spoken in just the way it must be understood, here, now. It is the local group and the individual who embody and internalise what the network has to offer, adapt it to the specifics of the concrete situation, and set it to work in the place they live.

At the same time, these local communities inevitably develop a character of their own—always evolving, of course—within the larger, transnational network. They act as co-ordinates within it, pushing certain practices, focuses, and modes of activity to the forefront where everyone can learn from them. They become important nodes of the network through which their particular collective interests, aptitudes, or strategies can be understood and disseminated in condensed form. In many cases various local communities will forge strong ties with each other as local communities, in addition to their affiliations with the network at large.[2] These connections consist of regular visits back and forth, unique or lesbian porno amplified correspondence circles, joint publications, repeated performance and lecture exchanges, long-distance collaborations and projects focusing on the issue of locality or place, and many other strategies. The people working in such communities engage simultaneously with, and carefully coordinate, multiple understandings of 'community'—as individuals working within the local community; interacting directly with the eternal network; working within the network as representatives of the local community; and working as part of the locality in relation to others as representatives of another local place.

One result of these multiple relationships with the idea of community is that the international network of the avant-garde—which after all does not even have a distinct limit—is always simultaneously an extension of, and a stranger to, our local communities and our personal practices. It is for this reason that it protects us (to a degree) from insularity and theoretical solipsism; we are continuously met with influence from other places, and influence them in turn. Our social formations, our conceptual frameworks, and the strategies which we derive from them are constantly triangulated, constantly re-evaluated and improved. In one sense, the transnational avant-garde could be compared to a gene-pool, from which new communities, new strategies, new social groupings and ideas constantly merge, separate, and renew themselves. The diversity of nodes in the network directly affects our communal ability to adapt with changing cultural conditions, and therefore to maintain our presence as a living force, however subterranean.

It is therefore primarily on the national and transnational level that we exchange, debate, and develop our strategies for survival and praxis. Most of the discourse of the avant-garde—those texts or gestures intended to interrogate who we are, what we are capable of, and how to realise these capacities—is conceived of and distributed through the transnational network (the present text is no exception). The common understandings which are thereby shared by large portions of the network[3] not only make these practices or conceptualisations available to any number of nodes within the network, but also give more meaning to those tactics that emerge as unique responses to local situations. The transnational network therefore supports an immense, deterritorialised storehouse of communal knowledge and techné from which anyone working within it can draw, and to which any of us can add, regardless of our local situations.

he transnational community also provides a sustained collective focus on the fundamental questions and activities of the avant-garde, a focus impossible in any but a very few local, terrestrial communities.[4] Given the inevitably tiny proportion of people in any one place who will be prepared to explore its possibilities in a consistent and determined way, most local communities comprise only a very small core of people fully immersed in the avant-garde, and a larger number of people with varying affinities or affiliations with it, a group which shades into the broader and, most often, less radical cultural/ artistic/ intellectual communities of the place.[5] While this situation facilitates the exoteric dissemination of avant-garde attitudes and practices beyond its core, it is rarely sufficient to keep the involvement of those core organisers fresh and alert, or to keep their personal or esoteric practices vital and rigorous. To nurture and challenge the most radical aspects of our unique forms of social and subjective practice, we cannot depend solely for our interaction and discourse upon whomever happens to be within commuting-distance of our homes. So, in a paradoxical way, the local community represents the avant-garde's (always provisional) embodiment, while the transnational community constitutes its (abstract but actual) integrity.

The transnational community—including all of the objects, texts, ideas, and collective memories circulated within it—represents and ensures the continuity of the avant-garde project, in space and in time. On its most obvious face, this means that the avant-garde can exist, potentially at least, everywhere and anywhere, and still be itself. That it can inject itself into, or arise from within, any situation in any place where there might be a call for it. But we must also note that it is overwhelmingly on the transnational level that the history of the avant-garde is developed and preserved.[6] Whether we are working in Argentina, in Croatia, in Japan, in Italy, or in Canada, all of us have developed our ideas on the avant-garde, on our own identities and our places within it, very largely through engagements with a shared body of texts and artefacts, a shared knowledge of avant-gardists who have come before us. I need not explain myself to most of this community if I refer to Schwitters, Lautréamont, Artaud, Jarry, Cantsin, or Debord.[7]

In this way the international network phone porn provides the medium for the community's continuity and transmissibility. The collective memory inhering in the international community, the set of texts, objects, myths, and the practices which constitute its folk-ways, provide the basis for a shared understanding of what is at stake with the avant-garde project—what it means, how it works—and provide an allusive language and a set of contiguous experiences that underpin the uncanny intimacy that supports long-distance relationships and discourses within the Eternal Network. They provide a way for those just discovering the avant-garde, and those who without identifying themselves with it nonetheless wish to engage constructively with the community from a different perspective, to orient themselves within its broadest conceptual and practical terrain.  

The international community thereby comes to constitute a milieu of solidarity with people who we have never met in person. This is a solidarity founded in a notion of community which, despite its deterritorialised nature, is structurally parallel to grassroots: a solidarity based in forms of contact and communication which are neither institutionally mediated nor entirely direct; a camaraderie characterised by the extension of presumptive friendship rather than by affinities of language, nation, religion, or (to a lesser extent) ideology.[8] Such a community is hot gay porn structurally averse to nationalism, xenophobia, and jingoism,[9] and this is one reason why it has been effective in organising international opposition to relatively local (though often heinous)  abuses of power, particularly in South America.

This exclusion of ideology from the centre of the avant-garde's self-conception can of course be a double-edged blade, and will always carry a certain danger; it is possible, and sometimes occurs, that in the search for other paradigms elements of the avant-garde will be led into strategies and ideological positions that most of us find repugnant and may sometimes need to publicly attack.[10] The trajectory of the Futurists from anarchism to Fascism is the most flagrant example, though here too the Futurists stood at odds to the rest of the avant-garde. In this case, the non-political nature of avant-garde solidarity caused the international community to turn a blind eye toward this aspect of Futurist politics for far too long;[11] at the same time however, this contact allowed the Dadas to adapt and detourne almost the entire Futurist programme in service of a radically re-imagined community rooted in ontological anarchism. As mentioned earlier, the 19th Century avant-garde was much more ideologically heterogeneous than the community is now, for better and for worse.

On another plane, too, we must be vigilant that the detourne or sublimation of nationalism at play in the transnational avant-garde's social structure does not degenerate into merely a displaced or disembodied nationalism. If it is necessary to designate the community with some name, or with several names, in order to analyse and develop it in detail, we must never accede to the misconception that there is an 'inside' and 'outside' to the community, an 'us' and a 'not us'. I have insisted already upon the porousness of the avant-garde, its adaptability to local conditions, and shall expand upon this further in later chapters. The avant-garde acts in one way here, another way there; in this aspect of one activity, in that aspect of another. It can never equal itself, and therefore we can find it or construct it anywhere. And, when needed, we can step out of it to communicate with other paradigms and milieus.

Latent totalising or exclusivist potentials in the concept of the avant-garde are in large part checked by the heterogeneous ways in which micro-communities, sub-networks, and nodes organise themselves. There are as many models as there are group formations, all communicating and intersecting with others; indeed, most groups within the avant-garde combine elements from a variety of models. Still, certain broadly-defined strategies can be identified, and it is worth examining in some detail the most prevalent of these social models.

An experiment: Let us hypothetically subtract from our minds the physical, formal, and aesthetic nature of the things that avant-gardists make, forget that they have ever been called 'Art', and examine what has been obscured in its shadow. Once we have removed 'Art' from the avant-garde, what does it look like? What attributes offer themselves up as we consider what the avant-garde might be?

First and foremost, we discover a community: a complex subculture which takes an infinite number of forms but shares a common set of social strategies, a common array of traditions and histories, and the common experience of living—to varying extents that must be examined--outside the norms of mainstream Western society.

We often conceive of this community in the form of a vast Network: its nodes are in some cases individuals whose concerns and practices of living keep them in constant contact with others around the world; in some cases the nodes are collectives, groups, families, clans, and micro-communities whose activities intersect meaningfully with an array of others'; in some cases journals, blogs, and physical spaces function as communal forums for discourse, news, and idiosyncratic forms of sharing and communication. Especially through these latter, various experiments and practices of living and communicating are passed along to other nodes without direct contact with their points of origin, and thus new connective strands are added to the Network.[12]

We find that throughout the history of the avant-garde, its network-nodes explore certain characteristic models of social structure. Perhaps the most characteristic has been the tightly-knit local group or collective; these groups are often named (ex. The Bouzingo, The Incoherents, Club Dada, Semina) to cement their identity as social contexts, even if their membership is fluid or unfixed; they develop their own internal languages, their own internal rituals and practices; they set out upon collective experiments or radical researches into areas of common intellectual, social, or philosophical interest; they share particular orientations or affinities with this or that other aspect or grouping of the avant-garde, past or present; they provide themselves with spaces in which their community can share and develop, in the form of journals and events; they construct both inner and outer faces, not only maintaining their own communities but constructing collective self-presentations through which they attempt to affect or communicate with the broader society that they inhabit. In designing their own internal relations, these groups have taken elements from many models: families, secret societies, research institutions, political movements, tribes or clans. They have intersected and overlapped with many other subcultures and marginal traditions. In many cases, especially in the 20th Century, they have created federated networks of these local groups to constitute international communities composed of networked local collectives (for example Dada, Futurism, Surrealism, Neoism, Post-NeoAbsurdism, etc.). Outside of such groups, individuals living within the avant-garde have utilized other, more diffused structures to create their own individual but related ways of navigating its social structures—through interactions and collaborations with avant-garde journals, labels, and events as well as through the Eternal Network, bohemian communities, political and activist organisations, hermetic networks, and other related social fields.

As already indicated, another trait shared by most—nearly all—avant-garde communities is the exchange of things. These things might be hand-crafted objects, or texts, or works of music. They might be actions or experiences designed by certain members of the community to be shared with others. Of course, even by avant-gardists many of these things have quite often been called 'art', 'literature', etc.--these are the terms most readily at hand, and moreover most of us initially discovered the avant-garde only because of its intersections with 'artistic' practice, for reasons we shall explore further on; and these first impressions run deep. But the function that these things play within our communities is fundamentally different from the prerogatives of Art. At most they can serve a double function, but insofar as they exist and act within the avant-garde their primary importance lies not in the status of objects of detached contemplation, much less of decoration, or of products destined for an Artistic or Literary market. They cannot be detached from the social network from which they emerge without their significance being killed. Within the avant-garde they are circulated but they are not consumed.

Within our local communities, these objects serve as gifts, as family heirlooms, as totems, as souvenirs, as relics, as prompts to our collective memory, as coordinates to our communal lives. They are things we share. Their significance comes less from their 'meanings' or their 'innovations' than from the fact that they were made by our friends, or by friends hot lesbian porn of our friends, by ancestors or comrades. They are remnants of human actions, which bind together the communities for which they were made and which perpetuate the contributions, the presence, or the memories of the people who gave them to us. It is this that makes us love them, that prompts us to use them as objects of meditation or discussion, to display them in our homes or reproduce them for our journals and blogs.

Through these latter, they extend their existence beyond their local Place, and pass into the Network. Here their function, though related, is different. They become vehicles of communication, of encounter. It is though these things that we encounter each other, come to know each other even when separated by otherwise unbridgable gulfs between us in geography, language, or time. The thing that is shared with us by somebody we have never met in person, and possibly never could meet, represents a gesture of potential friendship and camaraderie when it arrives in the post, appears in a journal or blog, is printed or screened or played or read or performed. It is a token of exchange--we must be constantly on guard that this exchange remain neither capitalistic nor ideological, but human and mutually productive.[13]

More importantly, these things are attempts to communicate (not merely to symbolise) in ways otherwise unavailable; the experiments in transrational communication carried out by the Zoum group a century ago have been among the most explicit manifestations of this project, but it has been a fundamental concern of the avant-garde--and quite explicitly--since its inception. The Dada network was composed of scores of local groups and hundreds of individuals spread all across Europe, Asia, and both of the Americas, and their activities were carried out in a dozen or more languages, often across borders of countries at war with each other and engaged in active postal surveillance and censorship. No lingua franca, or even any explicit discourse, could possibly have sustained communication and collective solidarity under such conditions; the network of thousands of pieces of collaged, phonetic, asemic, multi- and para-linguistic correspondence that underpinned the daily life of the international Dada community[14] was not an aesthetic innovation but a practical, realistic solution to the problem of how to build and maintain a community otherwise impossible even to conceive. This is merely one of the more extreme examples in our history; we can trace a similar dynamic at play within every international grouping of the avant-garde and back into many of its constituent antecedents, such as the graphic-asemic correspondence and publication network that was the practical social basis of Hermetic and Alchemical communities throughout the Middle Ages and Renaissance. Its continuation can be seen in the roles played by many South American and Balkan avant-gardists during the past 40 years in organising communication, solidarity, and practical support between their own regions and the international community during periods of crisis when more conventional forms of correspondence were unable to escape governmental surveillance and censorship.

In the same way, poems, novels, songs, actions, performances, drawings, paintings, are all acts of communication to and within the community. They are open letters. They are discourses, conversations, experiences passed from person to person on levels or through channels that mainstream society and its dominant sociolinguistic patterns attempt to deny, and are incapable of recognising as such. They reconstruct the history of our community, encode our past and potential strategies, console us in our common struggles, reaffirm our continuing aspirations, and subtly delineate who and what we are, collectively and individually, both in our actuality and our potential. The experience of the avant-garde as a community and a social effort is the silent background of everything produced through and within it. It is the white of the paper on which these signs are printed, or the weft upon which the real significance of these things is woven. [jux. neg.space quotes by mallarmé, breton, & vassilakis]

When looked at from outside, ignorant of their embedding in this social context, they are left merely with 'content', not volition. At best, these artefacts or things can help those just discovering the avant-garde to understand it, to forge their own personal relationships to what it represents or could represent, to approach it or to enter into dialogue with it; but in order to do so it must maintain its real, immediate ties to the avant-garde community as it continues today. Everything about the fundamental assumptions of Art, the social alienation at the root of the concept's self-definition, work to prevent these artefacts from being able to speak to anyone in this vital, living way. On the gallery or museum wall, in the book or in the classroom, the vestiges of communication remaining to them are idealised and sterilized, deprived of every connection they once had to the actual, real, immediate conditions of their creation and real contexts. They are imprisoned in a Platonic ideality. The subtle references and echoes of their milieu are the language allowing these things to speak, the unstated understandings which those of us within the avant-garde carry within us because they constitute the air we breathe.