перевод Ноа Шикльгрубер
В философской системе Жоржа Батая постоянно подчеркивается свойственная человеку потребность возвращения к непрерывному существованию, жажда единства с всеобщим бытием, которое достигается через производство сакрального в акте трансгрессии. Высшая форма трансгрессии, существующая в предельном акте непроизводственной, бесполезной ярости, для Батая предстает в форме ритуализированного человеческого жертвоприношения. Однако человеческое жертвоприношение не обязательно должно сохранять одну и ту же определенную форму, и может выражаться в иных символических версиях, неизвестных Батаю, иных настолько, что снимается необходимость физической смерти, при условии, что оно действует как средство ускользания от требований выживания, воспроизводства и социальных стандартов профанного мира. По словам Батая, «приносить в жертву, значит, не убивать, а оставлять и дарить»{[1]}. Я утверждаю, что одной из подобных форм жертвоприношения является особая практика группового секса, возникшая в Японии и японской порнографии, известная как буккаке. Несмотря на то, что буккаке (определение приводится ниже) не существовало при жизни Батая (1897 – 1962), оно содержит в себе почти все ключевые элементы человеческого жертвоприношения, соответствующие модели Батая. Будучи формой эротической трансгрессии, которая в действительности позволяет достичь области сакрального через нарушение социальных запретов, буккаке, этот интенсивый сексуальный акт, служит попыткой прекращения дискретного существования и может даже открыть для участников внутренний опыт.
Таким образом, перед нами встает непосредственная необходимость выяснить, что определяет буккаке как предмет исследования. Как говорилось ранее, она представляет собой форму группового секса, с тем важным отличием, что обычно буккаке исключает вагинальный или анальный коитус. Выражаясь буквально, то, что происходит при буккаке – процессуальная, методичная, организованная и ритуализированная эякуляция на лицо, тело и рот мишени, которой обычно выступает женщина. Эта церемония, парадоксальным образом соответствующая батаевской модели, к тому же чрезвычайно хаотична и интенсивна в своем воплощении. Число участвующих мужчин редко бывает меньше двенадцати, также встречается число участников и в десять раз большее. Практика характеризуется своей избыточностью и степенью, в которой союз мужчин разделяет свою общность, единение с жертвой. Согласно мифу, источник которого неизвестен и чья достоверность повсеместно ставится под сомнение, буккаке был формой наказания в феодальной Японии, карающей женщин, которые были уличены в супружеской измене. При этом мужчины, принадлежащие к некоторому сообществу, (например, жители одной деревни), должны были по очереди эякулировать на женщину{[2]}. Однако большинство источников указывают, что буккаке возник в японской порнографии в конце 1980-х - в начале 1990-х годов. Тем не менее, целью данного акта, по всей видимости, все же является унижение, карающее незначительную супружескую провинность тем, что может быть воспринято только как крайняя форма адюльтера. Возможно, в этой практике присутствует что-то помимо простого акта унижения, так как эротическое унижение не нуждается в привлечении таких значительных коллективных усилий.
Непосредственный процесс буккаке соотносится с событиями рассказов Батая
«Жертвоприношение гиббона», «Теменной глаз» и других его художественных произведений. Взятые на сами по себе происходящие действия, а именно почти полное утопление в семени при буккаке и погребение живьем в «Жертвоприношении гиббона», доходят до абсурда, и при этом все больше и больше людей считают необходимым присоединиться к этим занятиям. В зените этих двух событий мы видим отчетливую репрезентацию батаевской идеи контагиозной коллективной «потери себя». В «Истории глаза» главные герои одержимы физиологическими жидкостями, такими как семенная жидкость или моча, которые выступают в качестве средств возвращения к океанической непрерывности, и, более того, рассказчик даже эякулирует Симоне на лицо в одной из сцен{[3]}. В эссе «Потребительская стоимость Д.А.Ф. де Сада» Батай также отмечает, что главный способ разомкнуть, разорвать мир вещей лежит через присвоение посредством перорального потребления. Кроме того, такое употребление может быть даже сакральным при условии, что «пища» (Батай пишет о человеческих выделениях, таких как сперма, менструальная кровь и т.д.) сохраняет свое ритуальное качество{[4]}.
Японские правовые нормы об ответственности за непристойное поведение настолько строги в отношении наготы, что даже в откровенной порнографии лобок и гениталии обоих полов должны быть скрыты или затемнены{[5]}. По этой причине и учитывая, что демонстрация лобковых волос рассматривается как непристойность, границы того, что составляет трансгрессию, устанавливаются очень жестко. Основные правовые нормы, касающиеся непристойного, были впервые установлены в 1907 году и заново утверждены в 1964 г. после конституционного упразднения государственной цензуры в 1947 г. Согласно техническому определению, непристойностью считается всё, что осуществляется с целью вызвать чувства "стыда и отвращения". Утвержденный заново закон использовался в 1969 году для привлечения к ответственности издателя перевода работ Маркиза де Сада, что можно считать проявлением желания японской элиты принудить общество к исполнению социальных норм. Наряду с провкацией стыда и отвращения непристойным признается все, что "противоречит понятиям о морали и нравственности в отношении секса" или, по крайней мере, то, что противоречит им с точки зрения судей. Как утверждает Чин Ким, таким образом формируются социальные нормы, в которых «для общественного благополучия представления сохраняющегося сексуального порядка имеют преимущество над свободой слова»{[6]}. В делах, рассматривавшийся в Верховном суде Японии, буквальное толкование закона как правило одерживало верх над идеей свободы слова. При этом судьям вменялась в обязанность защита общества от непристойного, так как «защита стандартов общественного благополучия является первостепенной задачей судов»{[7]}. Что касается повседневной жизни в профанном мире японцев, позиция судей может даже быть вообще неуместной. Согласно данным Института Статистической Математики Токио, по результатам пятилетних исследований «Японского национального характера», с 1953 года доля японцев, выступающих за сохранение традиционных ценностей и систему сложившихся и поддерживаемых запретов, не изменилась{[8]}.
То, что буккаке подходит под определение перверсии, почти самоочевидно; как убедительно показала Линда Уильямс, необходимость зрелищного визуального ряда явилась причиной крайних порнографических перверсий, moneyshot{[9]}, или изображения эякуляции не только в гениталии партнера. Как утверждает Уильямс, этот акт занимает исключительное положение, являясь кульминационным моментом сексуального завоевания и «его цель в буквальном смысле заключается не в том, чтобы попасть в цель»{[10]}. Moneyshot, таким образом, представляет собой крайнюю перверсию, отклонение от естественного завершения сексуального акта, и так как буккаке являетcя чаще всего ничем иным, как серией moneyshots, это осознанная перверсия – и тошнотворный эффект увеличивается экспоненциально.
Поэтому Буккаке можно с уверенностью считать трансгрессией японских правовых норм, касающихся вопросов общественной морали, в связи с этим, интересно высказывание Батая: «Сакральный мир открыт для ограниченной трансгрессии»{[11]}. Далее, человеческие общества слепы к тому, что переходит границы выживания, мы стремимся к непрерывному дискретному существованию и, таким образом, обладаем профанным миром, ценности которого работают. При сохранении подобного отношения существуют запреты на акты жестокости и секса, которые могут угрожать «благоразумию» общества. Но, согласно Джозефу Либертсону, в системе Батая в день празднества «то, что было запрещено, разрешается или даже требуется»{[12]} – необходимо совершить трату посредством трансгрессии. Либертсон утверждает, что запреты в человеческих сообществах готовят, призывают и даже усугбляют то самое насилие, которое они явным образом стараются сделать недоступным, недопустимым. Как пишет Батай, «нет запрета, который не мог бы быть преодолен… На и то запрет, чтобы его нарушать»{[13]}. Позднее в «Слезах Эроса» Батай отмечал, «запрет придает тому, что под него попадает, определенный смысл, которого само по себе запрещенное действие не имело. Запрет принуждает к нарушению запрета, к его преодолению, к трансгрессии, без чего бы запрещенное действие утратило бы зловещий и обольстительный облик»{[14]}. Запрет в батаевской системе фактически рассматривается как фундамент, составляющий основу сакрального мира{[15]}. Взрыв трансгрессии во время праздника не обязательно должен быть совершенно спонтанным, судорожным, конечно, исход его рационально не прогнозируем, он безрасчетен, но трансгрессии подобные буккаке – такие как войны, оргии и жертвоприношения – остаются «организованными»{[16]}.
В книге Ричарда МакГрегора «Японские качели» экономический коллапс в Японии конца 1980-х – начала 1990-х (этот период совпадает с появлением буккаке) рассматривается как катализатор культурных трансформаций. Не касаясь буккаке напрямую, МакГрегор отмечает, что в порнографических фильмах, снятых за последние 15 лет, наблюдалось изменение женских ролей на крайне пассивные, так как мужчины стремились к самоутверждению, экономическая нестабильность попирала их маскулинность. О японской порнографии последних лет МакГрегор пишет: «Две реплики, используемые большинством порно-актрис, это yamate (прекрати) и itai (больно). В этих сценах женщина предстает перед зрителем скорее обманутой и слабой, чем уверенной и сильной»{[17]}.
Примечательно, что Батай приводит множество классических примеров экстремальных проявлений трансгрессии, происходящей в ситуации социального распада, таких как смерть вождя на островах Фиджи{[18]}. Внутренняя неаутентичность практики буккаке в том смысле, что оно изобретено недавно, не так важна для нашего понимания ее в качестве трансгрессивного акта. Батай пишет о религиозных церемониях искусственных по своей сути – «Драматизация присуща всякой религии… Мы не могли бы покидать себя, если бы не умели драматизировать»{[19]}. Более того, Пол Хегарти утверждает: «для Батая все, что у нас есть, это мифы, и мифы превосходят по значимости истину, в том плане, что они не являются фактическими утверждениями, но являются утверждениями сообщества»{[20]}.
Все это не означает, что буккаке не практикуется в Северной Америке или Европе. В действительности к сегодняшнему дню оно было успешно импортировано, хотя и с некоторыми значительными изменениями. Что наиболее важно, так это отсутствие элемента унижения, без которого буккаке изображается как приятное даже для «жертвы» событие (хотя нужно помнить, что унижение не является главной чертой батаевского жертвоприношения). Примером того, как женщина способна получать удовольствие от подобного рода действий, служит сексуальная автобиография Катерин Миле. Автор показывает, нет ничего унизительного в том, чтобы быть сексуальным объектом для нескольких мужчин одновременно{[21]}. Жан-Люк Нанси отмечает, что главной чертой жертвоприношения в западноевропейской традиции является самопожертвование, иллюстрируя это примерами Иисуса и Сократа{[22]}. Таким образом, здесь наблюдается параллель с западным буккаке как с более свободным, добровольным актом со стороны объекта, что можно также увидеть в интервью Энтони Петкович с Сабриной Джейд, которая недавно впервые попробовала буккаке{[23]}. В этой статье Петкович раскрывает некий элемент внутреннего опыта, переживаемый участниками буккаке. Рассматривая ситуацию, когда участник буккаке, занимавшийся оральным сексом с Сабиной Джейд в течение съемок, затем излил некоторое количество спермы на ее вагину, она отмечает, перефразируя позднего Сида Вишеза, «похоже, буккаке – это единственное место, где ты можешь быть откровенным с собой без всяких препятствий». В одной из своих работ Ницше отождествляет великое и возвышенное чувство потери себя, то, что у Батая составляет внутренний опыт, с океаном, а самое важное – призывает нас стать этим океаном{[24]}. Батай характеризует опыт жреца в течение ритуала так: «жрецу требуется жертвоприношение, чтобы отделить себя от мира вещей…»{[25]}.
Согласно Фрейду, в развитых культурах все мужчины ощущают, что женщины сковывают их сексуальность, женщины, которых они уважают, например мать или жена. Таким образом, сексуальная свобода, в особенности сексуальные наклонности и желания, определяемые как перверсии, требуют подчинения сексуального объекта, то есть женщины, причем такой, которую мужчина не уважает, и которая не может критиковать его за те или иные сексуальные практики. «Благовоспитанной» жены в таком случае не достаточно{[26]}. Примечательно, что это объяснение полностью согласуется с мифом о возникновении практики буккаке как карающей женщину за супружескую измену. Батай пишет, «жертвоприношение возвращает в мир сакрального то, что принижено, профанировано рабским использованием»{[27]}. Букакке в таком случае может рассматриваться как форма искупления, так как женщина, живущая в профанном мире, осквернена жизнью в этом мире, через данную практику, по сути – сакральный ритуал, восстанавливает священный статус женской сексуальности. Жертвоприношение, даже человеческое жертвоприношение, согласно Батаю, не требует буквального уничтожения приносимого в жертву объекта. Все, что необходимо – это удаление объекта из профанного мира вещей. Фактически, как пишет Батай, «оно [жертвоприношение] редко доходит до степени холокоста»{[28]}
Описывая сакральные ритуалы, Батай обращается к идее круга, как в буквальном смысле ритуального круга, в котором происходит жертвоприношение, так и в смысле круга непрерывного существования. Здесь прослеживается параллель с практикой буккаке, осуществляющейся в кругу. В разомкнутом кругу буккаке женщина является единственной фигурой, которая всегда на виду, единственным запоминающимся участником, она священна. В связи с этим интересно замечание Ричарда МакГрегора о том, что мужчина в японской порнографии играет даже меньшую по значимости роль, чем мужчина в североамериканском порно. Батай также пишет, что женщины в эротике в целом занимают положение привилегированных объектов желания, так как обычно мужчинам принадлежит инициатива, а не наоборот{[29]}.
«Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы» Мишеля Фуко не обходится без деталей, целенаправленно вызывающих отвращение и тошноту у читателей, в описаниях актов ритуальной жестокости, при этом, как отмечает Джеймс Миллер, подробности излагаются с «извращенной увлеченностью». Подобным образом, по словам Миллера, в «Так говорил Заратустра» Ницше утверждает, что человек – это не просто самое жестокое животное, его высшее наслаждение заключается в практике жестокости, удовольствие от власти – это искусная жестокость. Согласно Ницше она занимает место среди старейших праздничных радостей. Пытки, с точки зрения Фуко, это не слепая дикость, а хорошо разработанная практика, которая подчиняется строгим правилам для достижения своей роскоши и великолепия. Как мы наблюдаем и в случае буккаке, Фуко представляет пытку как ситуацию, в которой жертва становится священной для толпы, героем, которого неминуемая гибель наделяет правом нарушать любые профанные нормы общества. Возникновение запрета на пытки, согласно миллеровскому прочтению Фуко, создает общество по видимости покорное, но скрыто содержащее в себе тела, в которых заперта жестокость, тела, заключающие в себе «пролиферацию перверсий». Таким образом, когда пытки, как они есть, перестают быть публичными, они начинают проявляться на уровне персональных жестоких сексуальных маний таких, как буккаке{[30]}.
Батай, согласно собственному пониманию ярости, утверждает, что каждый способен на жесткое поведение, боль определяет нас как людей, и в то время, пока
«тысячи препятствий» могут затруднять реализацию нашего желания причинять вред, оно никогда не оказывается за пределами возможного. По словам Батая, режим существования человечества характеризуется крайностями порядка и насилия. Один и тот же человек, может проявлять добро и заботу о своем сообществе, но также и «жечь и грабить, убивать, насильничать и пытать. Разуму противостоит эксцесс»{[31]}. По существу ярлыки, такие как «цивилизация», «варварство» оказываются неприменимы в той степени, в которой принято считать, что цивилизация и варварство не могут сосуществовать в одном обществе одновременно. Батай обнаруживает попытки, возможно, непредумышленные, снятия барьера между этими понятиями в творчестве де Сада, где жестокость осмысляется как продукт «осознанной воли к насилию». Аргумент Батая заключается в том, что, сознавая собственную жестокость, мы не можем поставить неистовство и бесчувственность на службу разуму, и, поскольку «ярость составляет душу эротики»{[32]}, эротика должна находиться за пределами рационального рассмотрения, должна быть слита с яростью, жестокостью и трансгрессией. Профанный человек в буккаке – это обычный человек; обычный человек стремится подчинить свою ярость – по словам Батая, «теперь нормальный человек знает, что его сознание должно было раскрыться яростнее всего возмущавшему его — тому, что яростнее всего возмущает нас, таясь в нас самих»{[33]}. Наконец, выводом и в равной степени главной мыслью является то, что участников буккаке можно сравнить с участниками дионисийских оргий, как их описывают Ницше и Батай, причем в этих оргиях зачастую принимало участие большое количество рабов и представителей низших социальных классов{[34]}.
В батаевском человеческом жертвоприношении наиболее часто раб является той полезной вещью, которая удаляется из профанного мира – не роскошный король (бесполезный a priori) и не вождь. В буккаке подобным образом жертвой является тот, кто мог бы быть полезен в отношении как биологического, так и идеологического воспроизводства, то есть женщиной, которая в японском обществе подобна рабу. Фактически ее жертвоприношение может обеспечивать идеологическое воспроизводство социального порядка. Эта бесполезная трата полезной персоны и, как пишет Батай, «это радикальнейшее опровержение примата пользы. Одновременно это высшая степень разгула внутринаправленного насилия»{[35]}. Батай утверждает, что причина, по которой жертвоприношение нас завораживает, заключается в нашем упорном желании с самого детства видеть крушение удушающего общепринятого социального порядка, но только на время. Жертвоприношение и буккаке действительно переворачивают общественный порядок, но в то же время и укрепляют его в профанной жизни путем различения профанного и сакрального{[36]}.
В батаевском толковании ацтекского мифа о создании солнца и луны боги, которые были принесены в жертву, согласились на это, поскольку этого требовало их сообщество. Таким образом, жертвоприношение возможно только при условии общественной потребности в жертвоприношении, как в случае буккаке жертва занимает пассивную роль и отдает себя ритуалу по требованию общества{[37]}. Как и в человеческом жертвоприношении ацтеков, объект буккаке зарабатывает почтение и глубокое уважение среди сообщества, проводящего ритуал. Однако необходимо отметить, что жертвы ацтеков в основном не были членами сообщества, совершающего жертвоприношение, до момента заклания, подобно женщине, изменяющей мужу, в мифе о буккаке, эти жертвы становились врагами общества в условиях различных войн{[38]}.
Современная практика буккаке отражает батаевский образ праздника, когда мужчины собираются в «стремлении к разрушению» для обретения опыта священного единения, общего участия в жертвоприношении. Согласно Джозефу Либертсону, для Батая онтологическое значение жертвоприношения заключается в «прямом, полном уничтожении “дискретности” жертвы в ходе священного ритуала»{[39]}. Сабрина Джейд в интервью Энтони Петкович говорит о том, что она чувствовала до участия в буккаке, как предстоящий опыт пребывания в фокусе внимания девяноста одного мужчины ее приятно волновал и приводил в восторг. И ее слова оказываются удивительно созвучны с тем, что пишет Батай, «нет ничего более поразительного, чем забота, которою ее [жертву] окружают»{[40]}. При этом сохраняется единственное устойчивое отличие в образе существования жертвы, жертвоприношение проводят без разрешения. Эта ритуальная практика уничтожает только единичный случай дискретности, не дискретность саму по себе, и, таким образом, выжившие должны вернуться в профанный мир по завершению праздника{[41]}. Несмотря на это буккаке может быть симулякром жертвоприношения, поскольку жертва возвращается в профанный мир, но уже обладая знанием об опыте непрерывности, полученным во время бытийности в качестве священного объекта в общности, посвященной ее гетерогенности.
Согласно Полу Хэгарти, «конечная точка батаевской идеи сообщества состоит в объединении … и парадигмой для этой общности является жертвоприношение и все, что его окружает»{[42]}. Хэгарти также отмечает, что батаевская концепция подлинного сообщества заключается в преодолении профанного социума в момент жертвоприношения. Более того, самыми процветающими становятся те общины, которые создавать ощущение связи с жертвой через акт жертвоприношения. Построенные таким образом сообщества по сути совершают коллективную трансгрессию, в которой теряется индивидуальная идентичность{[43]}. В действительности одно из самых уникальных свойств сообщества буккаке, как отмечает Энтони Петкович, состоит в толерантности, участники действа не склоны судить других{[44]}. Для сообщества буккаке становится своеобразной практикой жертвоприношения, оно служит замещающим средством для возвращения непрерывности его участникам. Жертвоприношение – это общее преступление, трансгрессия, оно связывает сообщество, наделяет его самосознанием. Однако, как отмечалось выше, в случае с человеческим жертвоприношением, присутствующие при жертвоприношении не могут достичь окончательного завершения самоуничтожения, они только плавают в океане непрерывного существования, но не становятся им сами.
В заключение следует отметить, что такая зрелищная и избыточная практика как буккаке, не вполне поддается словесному описанию переживаний и чувств, не говоря уже о серьезных научных исследованиях своей природы и степени трангрессивности. Однако, я надеюсь, мне удалось обосновать представление о том, что посредством буккаке как трансгрессивной практики возможно достижение сакрального внутри сообщества, и, в отличие от других эротических актов, унижения, садизма и мазохизма, буккаке не может быть осуществлено без элемента общности, и оно не будет иметь никакого значения в отсутствии большого количества свидетелей и участников. Это не говорит о том, что буккаке полностью соответствует батаевской парадигме человеческого жертвоприношения, в действительности в нем присутствует инверсия направления общности одновременно с жертвенным истреблением сущности жрецов, а также возможность возвращения жертвы в профанный мир. Тем не менее, это всецело коллективная трансгрессия, так или иначе символическая, и, как было показано, способная приводить участников к переживанию внутреннего опыта. Нам остается только догадываться, как бы Батай воспринял происходящее, оказавшись очевидцем буккаке. Я полагаю, что Батай мог бы признать, что круг человеческого жертвоприношения и круг буккаке не так уж различны, каждая из практик яростно эротична, и в отличие от индивидуального удовольствия, получаемого в ходе многочисленных истреблений в эротизме Маркиза де Сада, буккаке демонстрирует жертвоприношение одного для радости всего сообщества.
------------------------------------
{[1]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, с. 71.
{[2]} Поскольку общераспространенный взгляд рассматривает буккаке как непристойность, на сегодняшний день этой теме было посвящено малое количество академических исследований, и, таким образом, я был вынужден пользоваться различными интернет-ресурсами, чтобы разобраться с предметом данной статьи и связанным с ним мифами. См. Wikipedia, Bukkake, {http://en.wikipedia.org/wiki/Bukkake} и Неизвестный автор, Азиатский душ буккаке: что такое буккаке и соответствующая информация. {http://www.asianbukkakeshowers.com/}
{[3]} См. Hegarty Paul, George Bataille: Core Cultural Theorist, London, Sage Publications, 2000, pp. 100-102.
{[4]} Bataille George, The Use-Value of D.A.F. de Sad (An Open Letter to My Current Comrades), trans. Allan Stoekl, in The Bataille Reader, ed. Fred Botting and Scott Wilson, Oxford: Blackwell Publishers, 1997, pp. 150-151.
{[5]} Allison Anne, Permitted and Prohibited Desires: Mothers, Comics, and Censorship in Japan, Boulder: Westview Press, 1996, pp. 147-151.
{[6]} Цит. по Kim Chin, Constitution and Obscenity: Japan and USA, The American Journal of Comparative Law, vol. 23 (2), Spring 1975, p. 263.
{[7]} Цит. по Kim Chin, p 267. См. также: Beer Lawrence W., Constitutional Revolution in Japanese Law, hentai porn
Society, and Politics, Modern Asia Studies, vol. 16 (1), 1982, pp. 57-62.
{[8]} Цит. по Libertson Joseph, Excess and Imminence: Transgression in Bataille, MLN, vol. 92 (5), December 1977, p. 1008.
{[9]} Moneyshot – в кино и телевидении наиболее дорогая по производству сцена, являющаяся визуально и драматически ключевой в видеоряде. В порнографии – сцена эякуляции на партнера. – прим. пер.
{[10]} Цит. по Williams Linda, Taming the Perversion, in Sexuality ed. Ribert A. Nye, Oxford: Oxford University Press, 1999, p 393, см. также pp. 392-394.
{[11]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, c. 536.
{[12]} Цит. по Joseph Libertson, Excess and Imminence: Transgression in Bataille, MLN, vol. 92 (5), December 1977, p. 1008.
{[13]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, C. 532-533.
{[14]} Цит. по Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль середины ХХ века. - СПб.: Мифрил, 1994, с. 295.
{[15]} Libertson, pp. 1001-1023.
{[16]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, c. 574.
{[17]} Цит. по McGregor Richard, Japan Swings: Politics, Culture and Sex in the New Japan, St. Leonards, New South Wales, Australia: Allen & Unwin, p. 245.
{[18]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, с. 535.
{[19]} Батай Жорж, Внутренний опыт / Пер. с франц. С.Л. Фокина. СПб.: Аксиома, Мифрил, 1997, С. 29-30.
{[20]} Цит. по Hegarty, p. 95
{[21]} Catherine Millet, The Sexual Life of Catherine M., transl. by Adriana Hunter, London: Serpent`s Tail, 2002, pp. 30-31, 96-97.
{[22]} Jean-Luc Nancy, The Unsacrificeable, trans. Richard Livingstone, Yale French Studies, №79, 1991, pp. 21-24.
{[23]} Anthony Petkovich, American Bukkake: Controversy, Curiosity, and Lots of Facial Come Shots, date unknown, {http://www.spectator.net/1189/pages/1189_bukkake.html}
{[24]} Батай Жорж, Внутренний опыт / Пер. с франц. С.Л. Фокина. – СПб.: Аксиома, Мифрил, 1997, С. 61-60.
{[25]} Там же, с. 68.
{[26]} Sigmund Freud, “Impotence and Idealization of Woman,” in Sexuality, ed. Robert A. Nye, Oxford: Oxford University Press, 1999, pp. 176-178.
{[27]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М: Ладомир, 2006, с. 141.
{[28]} Цит. по Bataille, Accursed Share, p. 56. См. также: Bataille, Theory of Religion, pp. 43-44.
{[29]} McGregor, p. 245; Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, с. 587.
{[30]} James Miller, “Carnivals of Atrocity: Foucault, Nietzsche, Cruelty,” Political Theory, v. 18 (3), August 1990, pp. 470-491.
{[31]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, с. 632.
{[32]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, c. 638.
{[33]} Там же, с. 641.
{[34]} Танатография Эроса: Жорж Батай и французская мысль середины ХХ века. - СПб.: Мифрил, 1994, с. 294.
{[35]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, с. 78.
{[36]} Nancy, pp. 20-21.
{[37]} Батай Жорж, Проклятая часть. Сакральная социология. Пер. с фр. / Сост. С.Н. Зенкин. — М.: Ладомир, 2006, C. 134-135.
{[38]} Там же, C. 136-140.
{[39]} Цит. по Libertson, p. 1015.
{[40]} Anthony Petkovich, American Bukkake: Controversy, Curiosity, and Lots of Facial Come Shots, date unknown {http://www.spectator.net/1189/pages/1189_bukkake.html}
{[41]} Libertson, pp. 1001-1023.
{[42]} Цит по Hegarty, p. 88.
{[43]} Hegarty, pp. 89-90, 96. См. также Батай Жорж, Внутренний опыт / Пер. с франц. С.Л. Фокина. СПб.: Аксиома, Мифрил, 1997.
{[44]} Anthony Petkovich, American Bukkake: Controversy, Curiosity, and Lots of Facial Come Shots, date unknown {http://www.spectator.net/1189/pages/1189_bukkake.html}
Georges Bataille’s philosophical system constantly emphasizes the human need to return to a continuous existence, a one-ness with universal being, which was achieved through the production of the sacred in an act of transgression. The highest form of transgression, in being the ultimate act of unproductive violence, for Bataille, came in the form of highly ritualistic human sacrifice. Human sacrifice, however, need not remain in one distinct form, and could morph into symbolic versions unknown to Bataille, even to the point of no longer requiring any physical death, so long as it still acts as a means to escape the survivalism, production, and societal demands of the profane world. At its most basic form, Bataille writes that “To sacrifice is not to kill but to relinquish and to give.”{[1]} One such adaptation, I will argue, is a type of group sex originating in Japan and Japanese pornography known as bukkake. Though non-existent during Bataille’s lifetime (1897 – 1962), the practice of bukkake (defined below) contains nearly all the essential elements of human sacrifice according to Bataille’s model, in being an erotic transgression that indeed produces the sacred through a violation of a societal prohibition in this intensely sexual act, as well as attempting to cease discontinuous existence, and can even reveals an inner experience for the participants.
It is thus an immediate necessity to define what constitutes bukkake as a practice to be studied. As before, this is a form of group sex, but is highly distinct in that it generally contains no actual intercourse, vaginal or anal. In the most literal terms, what occurs in bukkake is a procession, methodic, orderly and ritualistic, of men ejaculating on the face, body, and into the mouth of a single, usually female, target. This procession, in a paradox appropriate to Bataille, is also very chaotic, and forceful in their act. The number of men participating rarely goes below twenty, and it is not uncommon for the number to be ten times that. The practice is defined by its excessiveness, and the degree to which a whole congregation of men share communion with their sacrificial victim. According to a myth of unknown origin, and almost universally disputed authenticity, bukkake was a form of punishment in feudal Japan intended to punish women caught in adulterous affairs, such that every man in the community or village would then consecutively ejaculate on her.{[2]} However, most sources point to bukkake as emerging in Japanese pornography at the end of the 1980s and early 1990s. Nonetheless, the purpose is still ostensibly humiliation, punishing minor adultery with what can only be perceived as extreme adultery. Yet, perhaps there is more to the practice than simple humiliation, as erotic humiliation need not involve such a large, and importantly, communal effort.
The actual process of bukkake can be related to ‘The Sacrifice of the Gibbon’ in Bataille’s ‘The Pineal Eye’ and Bataille’s other fiction. When taken at the base level, the actions occurring in both, the near-drowning in semen in bukkake and gay bareback live burial in ‘The Sacrifice of the Gibbon,’ reach a level of absurdity, and yet more and more people feel compelled to join the activity. At the zenith of these two events we see a clear representation of Bataille’s conception of contagion and communal self-loss. In ‘The Story of the Eye,’ the characters are obsessed with bodily fluids, with liquids such as semen and urine seen as a means of returning to the oceanic continuity, and indeed the narrator even comes on Simone’s face in one scene.{[3]} Bataille also notes in one non-fiction piece, ‘Use-Value of D.A.F. de Sade,’ that a primary means to rupture the world of things is through appropriation via oral consumption. In addition, this consumption can even be sacrificial so long as the ‘food’ (he is writing in terms of human excrements such as sperm, menstrual blood, etc.) retains its ritual quality.{[4]}
Japan’s obscenity laws dictate very strict allowances for nudity, such that even in that which is explicitly pornographic the pubis and genitalia of both sexes must be obscured.{[5]} As such, with the showing of pubic hair being considered obscene, the boundaries of what constitutes transgression are set very tight. The basic obscenity law was first instituted in 1907, but was reaffirmed in 1964, even after the 1947 Constitution abolished state-censorship. What is obscene, by technical definition, is that which purposely arouses feelings of ‘shame and disgust.’ The reaffirmed law was used in 1969 to prosecute the publisher of a translated work by the Marquis de Sade, thereby showing the dedication the Japanese elite have for enforcement of societal norms. Along with eliciting shame and disgust, anything held to be ‘counter to good moral concepts regarding sex,’ or at least what the judges believe the morality of the masses to be towards such, is obscene. As Chin Kim states, this establishes societal norms in which “freedom of expression is preempted by the concept of maintaining sexual order for public welfare.”{[6]} In the cases brought before Japan’s high courts, it has been the letter of the law which has won out over ideas of free expression, with the judges being given the explicit duty of curing society of obscenity, as “The public welfare standard is the supreme judicial consideration.”{[7]} When it comes to daily life in the profane world of the Japanese, the position of the judges may not even be entirely off base, as according to the Institute of Statistical Mathematics in Tokyo, based on quinquennial studies of ‘Japanese national character,’ there has been no appreciable change to the desire to maintain traditional values since 1953, clearly establishing a system of entrenched and supported prohibitions.{[8]}
That bukkake qualifies as a perversion is nearly self-evident; as L hot lesbian porn inda Williams has argued, the need for a visual spectacle has been the cause for the ultimate pornographic perversion, ‘the money shot,’ or the image of a male ejaculating in a place other than the genitals of the sexual partner. As Williams states, this act is given the position of being the climactic finale of a sexual conquest, and yet, “this aim quite literally miss[es] its mark.”{[9]} The ‘money shot’ is thus ultimately perverse in deflecting the natural final-end of sex, and as bukkake is often nothing more than a series of money shots, its perceived perversion and nausea eliciting effect grows exponentially.
Therefore, while bukkake is unavoidably a transgression of Japanese obscenity law, Bataille writes, “The sacred world depends on limited acts of transgression.”{[10]} Further, human societies are blind to that which transcends survival, we pursue a continued discontinuous existence, and thus have a profane world which values work. To maintain such, there are prohibitions on acts of violence and sexuality that might threaten the ‘reason’ of society. But, according to Joseph Libertson, in the Bataillan system, on the day of the festival, “that which was prohibited is permitted or even demanded,”{[11]} in a haste to create loss through transgression. Libertson posits that the prohibitions of human societies prepare, invoke, and even ‘participate in’ the violence that they overtly seek to render inaccessible. As Bataille writes, “There exists no prohibition that cannot be transgressed … The taboo is there in order to be violated.”{[12]} Later, in ‘The Tears of Eros’ Bataille wrote, “Prohibition gives to what it proscribes a meaning that in itself the prohibited action never had. A prohibited act invites transgression, without which the act would not have the wicked glow which is so seductive.”{[13]} As such, prohibition is seen as creating the ultimate grounding of the sacred world in Bataillan thought.{[14]} The explosion of transgression at the time of the festival need not even be entirely spontaneous, certainly the outcome is not rationally calculated, but transgressions like bukkake, such as war, orgy, and sacrifice, according to Bataille, are still ‘organized explosions.’{[15]}
In Richard McGregor’s book, Japan Swings, the effect of the economic collapse in Japan during the late 1980s and early 1990s, the same timeframe as the appearance of bukkake, is explored as a cultural catalyst. While not dealing with bukkake itself, McGregor notes that in the pornography Japan made in the last fifteen years there has been a reversion to women taking very passive roles, as men take to reasserting their position in a time when economic instability had usurped their masculinity. As McGregor notes of recent Japanese pornography, “The two lines used by most AV [adult video] actresses are yamate (stop it), and itai (it hurts), and in acting them out, the women appear more ensnared and impaired than empowered.”{[16]}
Interestingly, Bataille notes that many classical examples of extreme transgression occurred in the context of societal decay, such as in the death of a Fiji Islands chief.{[17]} The intrinsic inauthenticity of bukkake, in the sense that its origins are a recent fabrication, may be unimportant to our understanding of it. As Bataille writes on the inherently fake ceremonies of religion, “In all religion dramatization is essential … If we didn’t know how to dramatize, we wouldn’t be able to leave ourselves.”{[18]} Moreover, Paul Hegarty argues, “for Bataille all we have are myths, and myths are superior to truth, in that they are not statements of fact but statements of community.”{[19]}
All this is not to say that bukkake does not occur in North America and Europe, in fact it has been imported quite successfully thus far, though with some notable modifications. Most importantly is the lack of the element of humiliation, with bukkake portrayed as enjoyable even for the ‘victim,’ though it must be remembered that humiliation is not a primary characteristic of Bataillan sacrifice. Exemplifying the ability for a woman to take pleasure in such obvious degradation is Catherine Millet, who in her sexual autobiography shows no humiliation in wanting to be the sexual object for numerous men simultaneously.{[20]} Jean-Luc Nancy notes that the primary characteristic of sacrifice in the Western tradition is that it is self-sacrifice, which he illustrates through the examples of Jesus and Socrates.{[21]} Thus there is a parallel here seen with Western bukkake as a more voluntary act on the part of the object, as can be seen in Anthony Petkovich’s interview with bukkake newcomer, Sabrina Jayde.{[22]} In the same article, Petkovich reveals something of an inner experience among the participants in the bukkake, paraphrasing the late Sid Vicious in the case of Vinnie, a bukkake participant who performed oral sex on Sabrina Jayde during filming even after some amount of semen had dripped onto her vagina, saying that “A bukkake like this one’s the only place where he can truly be himself – without any hassles. Nietzsche, in one fragment, equated the great and sublime feelings of the loss of self, Bataille’s inner experience, to an ocean, and most importantly, instructed us to “be that ocean.”{[23]} As Bataille wrtes on the experience of the sacrificer during the ritual, “The sacrificer needs the sacrifice in order to separate himself from the world of things…,”{[24]} with such need evident in the above case of Vinnie.
According to Freud, all men feel their sexual potency hampered by the women they respect, such as the mother or a wife of high culture. As such, full sexual expression, especially sexual aims defined as perverse, require a sexual object inferior to the man, a woman to whom he owes no respect, and who cannot criticize him for his practices. A ‘well-brought-up’ wife will simply not suffice.{[25]} Interestingly, this plays entirely into the bukkake origins myth concerning adulterous women. Bataille writes, “Sacrifice restores to the sacred world that which servile use has degraded, rendered profane.”{[26]} The bukkake can thus be seen as a form of penance, as the woman who lives in the profane world loses her purity to due this existence, and thus can be restored to a sacred status of preserved feminine sexuality in what is in essence a sacrificial ritual. A sacrifice, even a human sacrifice, according to Bataille, need not literally destroy the sacrificed thing; all that need be accomplished is a removal of the object from the profane world of things.
In fact, as Bataille writes, “it [sacrifice] rarely goes to the point of holocaust.”{[27]}
The sacrificial ritual is described by Bataille in terms of a circle, in both the literal ritual circle in which the sacrifice occurs and a return to the circle of continuous existence, which is like unto the bukkake, which also transpires in a circle. In this destruction of the bukkake circle the woman is the only figure constantly seen, the only memorable character; she is the sacred. The men involved are the profane, their orderly households equally profane. Richard McGregor thus notes that men in Japanese pornography merit even less credit than is given to men in North American pornography. Bataille also writes that, in general, women are given a position in the erotic as the privileged objects of desire, as the man pursues the woman more commonly than vice versa. {[28]}
Michel Foucault’s ‘Surveiller et Punir: Naissance de la Prison’ spares no details in purposefully evoking disgust and nausea in its readers through the description of acts of ritual cruelty, yet as James Miller notes, there concurrently exists a ‘perverse fascination’ with the details. Similarly, Miller writes that in Nietzsche’s ‘Thus Spoke Zarathustra,’ Nietzsche posits that man is not only the cruelest animal, but also that the highest gratification comes from the practice of cruelty; power enjoyed is cruelty practiced. Cruelty, according to Nietzsche, is among the oldest ‘festive joys.’ The practice of torture, in Foucault’s view, is not blind savagery, but in fact a practice that obeys strict rules to achieve its full splendor. As with bukkake, Foucault presents torture as a situation in which the victim became sacred to the crowd, a hero who because of his imminent destruction was free to transgress any profane norm of the society. The creation of prohibitions on torture, according to Miller’s reading of Foucault, creates a society that is overtly docile, but latently constituted by bodies that lacking any outlet for their cruelty embrace a ‘proliferation of perversions.’ Thus when literal torture is no longer displayed publicly it manifests in individuals as violent sexual obsessions, such as bukkake.{[29]}
From Bataille’s perspective on cruelty, he states that everyone is capable on inflicting cruelty, pain defines us as human, and while ‘a thousand obstacles’ may impede one’s desire to harm, it is never beyond possibility. According to Bataille, humanity’s mode of existence is characterized by the extremes of order and violence. The same men who are kind and concerned for their society can be bought to “practice pillage and arson, murder, violence, and torture.
Excess contrasts with reason.”{[30]} As such, labels like civilization and barbarism are invalid to buy clomid online the extent that it is assumed that one can not be both. Bataille recognizes the attempt, perhaps unintentional, to dissolve the barrier between these terms in the writings of de Sade, in which, violence is reflected upon as the product of a ‘rationalized will to violence.’ Bataille’s argument is that in being conscious of our violence, we cannot engage the frenzy and senselessness that epitomizes violence, and as “Violence is the core of eroticism,”{[31]} the erotic must be both beyond conscious consideration and infused with violence, violation and transgression. The profane men in bukkake are average men; average men engaging their violence as echoed by Bataille’s writing that “Now the average man knows that he must become aware of the things which repel him most violently – those things … are part of our nature.”{[32]} Finally, the inclusion, and primacy even, of commoners in bukkake can be compared to the description of the Dionysian orgies in the thought of Bataille and Nietzsche, orgies that, according to Bataille, often included large numbers of slaves and lower plebians.{[33]}
In Bataillan human sacrifice the useful thing removed from the profane world is most commonly the slave, not the luxurious king (being useless a priori) or master. Likewise, in bukkake the victim is one who would be useful to society in biological as well as ideological reproduction, and as a woman, is like unto a slave in Japanese society. In fact, it may be her sacrifice that provides for the ideological reproduction of the social order. This profitless destruction of a useful person, Bataille writes, “is the most radical contestation of the primacy of utility. It is at the same time the highest degree of an unleashing of internal violence.”{[34]} Bataille wrote that the fascination we have with sacrifice comes because of our persistent desire from childhood to see the ubiquitous and suffocating social order upset, if only temporarily. While sacrifice and bukkake do indeed upset the social order, at the same time they entrench it even firmer in profane life by discriminating the profane from the sacred.{[35]}
In Bataille’s rendition of the Aztec story of the creation of the sun and the moon, the gods who were sacrificed did so because of the demand of the divine community. Thus the sacrifice is contingent upon the necessity of the community for a sacrifice, and as in bukkake, the sacrificed only becomes passive and gives herself to the ritual at the behest of the community.{[36]} Again, like the human sacrifices of the Aztecs, the object of the bukkake gains reverence among the community performing the sacrifice. However, it must be noted that the sacrifices of the Aztecs, largely, were not insiders to the sacrificing community before the sacrifice, like the adulterous girls in the bukkake myth, these victims had become enemies of the community in various wars.{[37]}
The actual event of bukkake mirrors Bataille’s portrayal of the festival, in which men are assembled for the consumption of the sacrificial communion, during which there is ‘an aspiration for destruction.’ According to Joseph Libertson, Bataille’s ontological meaning for sacrifice is “a direct, total destruction of the ‘discontinuity’ of a victim in the context of a sacred ritual.”{[38]} In striking similarity to Sabrina Jayde’s comments to Anthony Petkovich in his interview with her before undergoing the bukkake, that she is excited by the prospect of being the sole focus of ninety one men, Bataille wrote that in the sacrifice, “Nothing is more striking than the attention that is lavished on him[the victim].”{[39]} Yet, there is only a permanent change in the mode of being for the sacrificed; those performing the sacrifice are left without true resolution. The sacrifice destroys only one instance of discontinuity, not discontinuity itself, and thus the survivors must return to the profane world at the end of the festival.{[40]} While bukkake may be a simulacrum of sacrifice, as even the sacrificed returns to the profane world, she does so with the knowledge of an experience of continuity in being the sacred object in a communion dedicated to her heterogeneity.
According to Paul Hegarty, “The endpoint of Bataille’s idea of community is a coming together … and the paradigm for this community is sacrifice, and all that surrounds it.”{[41]} Hegarty goes on to state that Bataille’s conception of a genuine community is that which overrides profane society in the moment of sacrifice. Moreover, the communities that are most thriving are those capable of creating a binding sense of the sacred through their sacrifices. Community is thus established in a communal transgression in which individual identity becomes obscured.{[42]}
In fact, one of the most unique aspects of the bukkake community noted by Anthony Petkovich was the tolerance and non-judgmental attitude of the participants.{[43]} In terms of community, bukkake works as a sacrifice that operates as a vicarious means for a return to continuity for the community’s members. The sacrifice is a communal crime, a transgression, and thereby binds the community into understanding itself as such. However, as above, as with human sacrifice, those witnessing the sacrifice cannot achieve the final-end of their own destruction, as they only swim in the ocean of continuous existence, they do not become it.
In conclusion, a practice as graphic and excessive as bukkake does not lend itself well to verbalization, let alone serious academic study of its nature and the extent of its transgression. However, it is my hope that an understanding of bukkake as a transgression capable of producing the sacred for a community has been established, as unlike other acts of eroticism, humiliation, sadism, and masochism, bukkake can not be performed without the communal element and would have no meaning if not for the presence of so many witnesses and participants. This is not to say that bukkake fits Bataille’s paradigm for human sacrifice entirely, indeed there is an inversion in the direction of communion, with the victim consuming the essence of her sacrificers, as well as the possibility of a return to the profane world for the victim. Nonetheless, this is a thoroughly communal transgression, symbolic as it may be, and has been shown to indeed produce an inner experience. We are left to wonder what Bataille would have reflected had he been given the opportunity to witness a bukkake. I posit that Bataille would have recognized that the circle of the human sacrifice and the circle of bukkake are not so entirely dissimilar, both are violently erotic, and unlike the pleasure of the individual taken in the destruction of many in the eroticism of the Marquis de Sade, bukkake shows the sacrifice of the one for the joy of an entire community.
------------------------------------
{[1]} Quoted in Georges Bataille, Theory of Religion, trans. Robert Hurley (New York: Zone Books, 1992), 48-49
{[2]} Given the common view of bukkake as being obscene, it has undergone little academic study thus far, and thus I have been relegated to using various internet resources to come up with a description and myth of the subject, see: Wikipedia, “Bukkake,” 5 April 2005 {http://en.wikipedia.org/wiki/Bukkake} and Author Unknown,“Asian Bukkake Showers – what is bukkake and related information,” n.d., {http://www.asianbukkakeshowers.com/}
{[3]} See Paul Hegarty, Georges Bataille: Core Cultural Theorist (London, Sage Publications, 2000), 100 – 102.
{[4]} Georges Bataille, “The Use-Value of D. A. F. de Sade (An Open Letter to My Current Comrades),” trans. Allan Stoekl, in The Bataille Reader, ed. Fred Botting and Scott Wilson (Oxford: Blackwell Publishers, 1997), 150 – 151.
{[5]} Anne Allison, Permitted and Prohibited Desires: Mothers, Comics, and Censorship in Japan (Boulder: Westview Press, 1996), 147 – 151.
{[6]} Quoted in Chin Kim, “Constitution teen celebrity porn
and Obscenity: Japan and the U.S.A,” The American Journal of Comparative Law, v. 23 (2), Spring 1975: 263.
{[7]} Quoted in Ibid., 267. See also: Lawrence W. Beer, “Constitutional Revolution in Japanese Law, Society, and Politics,” Modern Asia Studies, v. 16 (1), 1982: 57 – 62.
{[8]} Beer, 44.
{[9]} Quoted in Linda Williams, “Taming the Perversion,” in Sexuality ed. Robert A. Nye (Oxford: Oxford University Press, 1999) 393, see also 392 – 394.
{[10]} Quoted in Georges Bataille, Erotism: Death and Sensuality, nude celebrities
trans. Mary Dalwood (San Francisco: City Lights Books, 1986), 68.
{[11]} Quoted in Joseph Libertson, “Excess and Imminence: Transgression in Bataille” MLN, v. 92 (5), December 1977: 1008.
{[12]} Bataille, Death and Sensuality, 63 – 64.
{[13]} Quoted in Georges Bataille, The Tears of Eros, trans. Peter Connor (San Francisco: City Lights Books, 1989), 67.
{[14]} Libertson, 1001 – 1023.
{[15]} Bataille, Death and Sensuality, 115 – 116.
{[16]} Quoted in Richard McGregor, Japan Swings: Politics, Culture, and Sex in the New Japan (St. Leonards, New South Wales, Australia: Allen & Unwin, 1996), 245, translation and italics in original.
{[17]} Bataille, Death and Sensuality, 66 – 67.
{[18]} Quoted in Georges Bataille, Inner Experience, trans. Leslie Anne Bolat (Albany, New York: State University of New York Press, 1988), 11, see also 10 – 12.
{[19]} Quoted buy kamagra
in Hegarty, 95.
{[20]} Catherine Millet, The Sexual Life of Catherine M, trans. By Adriana Hunter (London: Serpent’s Tail, 2002, orig. 2001), 30 – 31, 96 – 97.
{[21]} Jean-Luc Nancy, “The Unsacrificeable,” trans. Richard Livingston, Yale French Studies, No. 79, 1991: 21 – 24.
{[22]} Anthony Petkovich, “American Bukkake: Controversy, Curiosity, and Lots of Facial Come Shots,” date unknown, {http://www.spectator.net/1189/pages/1189_bukkake.html}
{[23]} Nietzsche quoted in Bataille, Inner Experience, 27.
{[24]} Quoted in Bataille, Theory of Religion, 44.
{[25]} Sigmund Freud, “Impotence and Idealization of Woman,” in Sexuality, ed. Robert A. Nye (Oxford: Oxford University Press, 1999), 176 – 178.
{[26]} Quoted in Georges Bataille, The Accursed Share: An Essay on General Economy v. 1, trans. Robert Hurley (New York: Zone Books, 1991), 55.
{[27]} Quoted in Bataille, Accursed Share, 56. See lesbian videos
also: Bataille, Theory of Religion, 43 – 44.
{[28]} McGregor, 245. Bataille, Death and Sensuality, adult anime
130 – 131.
{[29]} James Miller, “Carnivals of Atrocity: Foucault, Nietzsche, Cruelty,” Political Theory, v. 18 (3), August 1990: 470 – 491.
{[30]} Quoted in Georges Bataille, “The Cruelty of the Inner Self,” in Sexuality ed. Robert A. Nye (Oxford: Oxford University Press, 1999), 383.
{[31]} Quoted in Ibid., 384.
{[32]} Quoted in Ibid., 385.
{[33]} Bataille, Tears of Eros, 64.
{[34]} Quoted in Bataille, Theory of Religion, 60, see also 59 – 61.
{[35]} Nancy, 20 – 21.
{[36]} Bataille, Accursed Share, 46 – 49.
{[37]} Ibid., 49 – 52.
{[38]} Quoted in Libertson, 1015.
{[39]} Interview with Sabrina Jayde in Petkovich, “American Bukkake,” Bataille quoted in Bataille, Accursed Share, 60.
{[40]} Libetson, 1001 – mobile porn
1023.
{[41]} Quoted in Hegarty, 88.
{[42]} Ibid., 89 – 90, 96. See also: Bataille, Inner Experience, 93 – 97.
{[43]} Petkovich, “American Bukkake,”
| < Prev | Next > |
|---|