Москва – вполне удобный персонаж для прозы. Но в жанре non-fiction писать о Москве сложно. Этот жанр все-таки требует точных определений, а Москва уходит от любого определения, как уходит от него русская душа. Если Москва в чем-то и совпадает с русской душой, то только в том, что обе они неопределимы навсегда.
С москвичами как раз все наоборот. О них удобно писать статьи, но совсем неудобно писать беллетристику. Москвичи не подходят для беллетристики, как зимняя обувь для лета. Москвичи настолько однообразны, что написать о них что-либо беллетристическое нереально.
Поэтому Москву и москвичей не любят. А когда говорят, что любят, то врут. В том числе врут и самые достойные люди – например, Лермонтов. Лермонтов явно врал, когда написал, что он любит Москву как сын. Не любил он Москву как сын. Никаких убедительных доказательств любви Лермонтова к Москве как к матери нет. Москву в принципе любить невозможно, и тем более невозможно ее любить как сыну. Москву можно презирать или ненавидеть. Москвы можно бояться. К Москве можно относиться равнодушно. Но любить Москву нельзя. Это невозможно. Это противоестественно. Самые слабые стихи русских поэтов – о любви к Москве. Самая унылая проза русских писателей тоже о любви к Москве. Поэтому Москвы нет в русской литературе, несмотря на то что практически вся русская литература создавалась именно в Москве.
Москва ущербна во всех направлениях. Московские цены сошли с ума. Московские пробки растянулись на года. Московские рестораны созданы для людей с полным отсутствием обоняния. Московские театры консервативнее самого консервативного консерватора. Московские шутки – самые плоские. Московское дерьмо – самое вонючее. Московские туалеты – шаг назад по сравнению с выгребной ямой. Московские вокзалы придумали садисты. Московские ночные клубы – апофеоз тоски и скуки. Дружба по-московски – открытый вампиризм. Любовь по-московски – тоже вампиризм. Зимой в Москве замерзают даже медведи. Весной в Москве невозможно не простудиться. Летом в Москве невозможно не сойти с ума от жары. Осенью в Москве невозможно не сойти с ума от того, что скоро зима. Московские женщины – самые некрасивые. Московские мужчины еще хуже московских женщин. У московских детей голова набита соломой. Московское солнце – солнце идиотов. Московская луна – единственное светлое место в Москве. Луна в Москве – главное достоинство Москвы. Особенно когда ее практически не видно – тогда не видно и Москвы. Но московскую грязь видно всегда. В Москве грязно все, и даже окна; московские окна – самые грязные из окон мира. Иногда начинаешь думать, что Бог специально создал Москву как музей – музей недостатков жизни.
Москвичи еще более отвратительны, чем Москва. Москвичи – черное пятно на этнографической карте мира. У москвичей плохие зубы. Москвичи низкого роста или, наоборот, высокого. Среди москвичей практически нет людей нормального среднего роста. Москвичи без всякого повода то плачут, то смеются. У москвичей есть скверная привычка ходить с открытым ртом и громко зевать. Москвичи плохо танцуют; у москвичей полное отсутствие чувства ритма. Москвичи много курят, много пьют и совсем уже неприлично много едят – поэтому многие москвичи неприлично толстые. Москвичи плохо моют руки перед едой – поэтому к рукам москвичей постоянно липнет всякая зараза. С москвичами невозможен диалог – у москвичей скверная дикция и слишком много каши во рту. В жилах москвичей течет рыбья кровь; москвичи вздрагивают от малейшего шороха. С москвичами ни в коем случае нельзя идти в разведку. С москвичами лучше вообще никуда не идти; всегда лучше идти в другую сторону, чем москвичи. У москвичей из носа и души постоянно текут сопли. В своих профессиях москвичи тоже выглядят жутковато. Московские повара не умеют готовить. Московские продавцы – генетические хамы. Московские носильщики не хотят ничего нести. Московские врачи думают только о чем-то своем. Московские проститутки ничего не понимают в сексе. Московские журналисты – в журналистике. Московские искусствоведы – в искусстве. Московские кинорежиссеры отодвинули развитие кино на много лет назад. Московские писатели пишут хуже всех других писателей. Московские коммунисты после конца советской власти не дали снести ни один памятник Ленину. Московские демократы только называются демократами, а сами о демократии ничего и знать не хотят. Московские дуры – самые непробиваемые. Московские дураки – самые непотопляемые. Московские голуби страдают хроническим поносом. Московские собаки – мизантропы. Московские кошки – дуры. Бегемот в московском зоопарке – лентяй, позер и обжора.
Самый яркий след в Москве оставляют мерзавцы. Есть Москва Ивана Грозного. Москва Ленина. Москва Сталина. Москва Берии. Москва Брежнева. Москва Андропова. Москва солнцевской преступной группировки. Москва битцевского маньяка. Москва любит именно таких. Остальные персонажи русской жизни, так или иначе связанные с Москвой, на Москву влияния не оказали. Лучший архитектор Москвы – Наполеон. Но у него не оказалось последователей.
Успехи Петра Первого связаны с созданием новой столицы; в Москве Петр Первый был бы обречен. Пушкин и Достоевский тоже предпочитали не иметь дела с Москвой. В Москве Пушкина застрелили бы еще раньше, чем в Петербурге. Достоевский в Москве не смог бы писать. Из Достоевского Москва сделали бы идиота раньше, чем он написал «Идиота».
Все попытки москвичей заставить полюбить себя и Москву обречены на провал. Но москвичи тоскуют о любви и пускаются на разные хитрости, чтобы их любили. Москвичи пытаются апеллировать к тем, кто все-таки может их полюбить. Москвичи специально ищут по всей России тех, кто еще ничего не знает о Москве и москвичах, и рассказывают им сказки о том, какой, понимаете, хороший город Москва и какие, значит, прекрасные люди москвичи. Москвичи сами слагают о себе трогательные песни и легенды – и, разумеется, этим раздражают еще больше. И, разумеется, еще больше раздражает Москва. Раздражение – наверное, самое главное отличие Москвы от всех других мест на земном шаре. Раздражение – фирменный знак Москвы. Раздражение должно быть на гербе Москвы. А может быть, оно и так уже есть на гербе Москвы. Змей на гербе Москвы – это сама Москва. А Георгий Победоносец – раздражение от Москвы, которое не выдержало Москвы и вступило с ней в схватку.
Москва раздражает в целом и по частям. Раздражают Кремль, Тверская, Охотный Ряд, Садовое кольцо, Москва-река, Замоскворечье, микрорайоны, транспортные развязки, офисы, магазины, бульвары и лесопарки. Не раздражает только метро. Метро, конечно, тоже раздражает, но там по крайней мере не видно всей остальной Москвы и она уже не так раздражает. Но потом выходишь из метро – и все в Москве снова начинает раздражать. Особенно раздражают уголки Москвы, воспетые Окуджавой, – Арбат, Волхонка и Покровские ворота. Впрочем, они раздражают не больше, чем все остальное в Москве.
Москва раздражает, как раздражает дебил. Дебил раздражает, как Москва.
Русофобам полезно побывать в Москве; после Москвы начинаешь любить всё – даже Россию.
Москву люблю только я. Но москвичей не люблю даже я.
Над Россией тяжело. Над Россией летает дух русских писателей. Поэтому и тяжело. Раньше было тяжелее: раньше дух летал активнее. Но и сейчас он все еще летает и поэтому все равно тяжело.
Мы живем в стране недоделанных культурных революций. Их уже было достаточно. И каждая культурная революция оставляет после себя только вопросы. Она дает такие сомнительные результаты, которые требуют немедленного продолжения культурной революции. Сбрасывание Пушкина с парохода современности – необходимое условие любой русской культурной практики, более или менее соотносящей себя с современностью. Без ультиматума «Сбросить Пушкина» русская культурная революция может считаться несостоявшейся.
Пушкин устоял. Все русские пароходы современности так его и не сбросили. Пароходы современности так и не смогли расстаться с Пушкиным. Пароходы пощадили Пушкина, но Пушкин не пощадил пароходы. Пароходы потонули под тяжестью Пушкина. Пушкин потопил модернизм, авангардизм и соцреализм. Постмодернизм Пушкин потопил тоже. И не потому, что Пушкин имел что-то конкретно против постмодернизма. Пушкин, наверное, все-таки за постмодернизм. Пушкин потопил пароход постмодернизма больше на всякий случай или просто по привычке. Если топить – то топить все без исключения. В том числе и постмодернизм.
Пароходы современности во многом виноваты сами. Пароходы современности так и не определили – что же они в конце концов хотят сбросить? Пушкина они сбросить не хотели. Пароходы современности – не звери. Пароходы современности хотели сбросить памятник Пушкину.
В общем, памятник Пушкину оказался сильнее любого парохода.
Почему-то Пушкина не хочется поздравлять с этой победой. Пушкина почему-то жалко. Пушкина уже давно пора освободить от памятника Пушкину.
Россия уже привыкла к этому памятнику. И он к России привык. Памятник довольно унылый. Но в России много унылого; одной унылостью больше или одной меньше – роли не играет. А памятник как-никак вписан в городской ландшафт. К нему не только привыкли; его успели полюбить. Его любят голуби, туристы и наркоманы. Его любят дети и политические экстремисты. Они уже не представляют себя без этого памятника. Но все равно Пушкина жалко.
Кто только не сочувствовал Пушкину по поводу этого замечательного памятника! Сочувствовали Пушкину и русские писатели. Даже такие радикальные писатели, как Достоевский.
Достоевский на открытии памятника Пушкину даже сказал: «Смирись, гордый человек!» Его неправильно поняли. Его поняли так, что он сказал это про человека вообще. Про Человека с большой буквы. Или про кого-то из своих персонажей. Может быть, про кого-то из пушкинских персонажей. Или про кого-то из современных ему русских писателей – например, про Тургенева. На самом деле Достоевский предложил смириться не человеку вообще, и не персонажу литературы, и даже не Тургеневу, а скульптору Опекушину, автору памятника Пушкину. Достоевский, как человек деликатный, просто не хотел называть этого гордого человека по имени при всех.
С тех пор скульпторы не любят Достоевского.
В итоге Достоевского постигла судьба Пушкина. Достоевскому тоже поставили в Москве памятник. Памятник Достоевскому такой же унылый, как и памятник Пушкину; со скульпторами ссориться опасно.
Сложнее всего деятелям русской культуры. На них памятник Пушкину произвел неизгладимое впечатление навсегда. С тех пор они все похожи на этот памятник. На Пушкина они не похожи. Но на памятник Пушкину похожи. Когда видишь вокруг много деятелей русской культуры, то такое впечатление, что видишь много памятников Пушкину в миниатюре. Поэтому с деятелями русской культуры очень трудно разговаривать. Разговаривать с ними так же невозможно, как с памятником. Деятель русской культуры уважает слово «зрелость». Что он имеет в виду под этим словом – понять сложно, но по смыслу очень похоже на импотенцию. Импотенция – болезнь заразная, и поэтому с деятелями русской культуры лучше не разговаривать. Лучше их просто обходить стороной.
Пушкин – наше все. Это «все» могло бы принадлежать Пушкину. Но не принадлежит. Все, что в России могло бы принадлежать Пушкину – а Пушкину в России по праву принадлежит все, – отнял у Пушкина памятник Пушкину. Памятник Пушкину отнял у Пушкина «все».
Наверное, так и должно быть. Если поэт в России больше, чем поэт, то и памятник поэту должен быть больше, чем просто памятник поэту. Правда, в связи с более жесткими, чем раньше, отношениями жизни с русской литературой поэт в России стал только поэтом. Но памятник поэту по-прежнему больше, чем только памятник.
Пушкина заставили разделить судьбу Ленина. Памятник Пушкину – конечно, не Мавзолей Ленина, но все равно очень похоже. Ленина никак не решатся вынести из Мавзолея. Пушкина никак не решатся сбросить с корабля современности.
Лучший подарок Пушкину на очередной его юбилей – на некоторое время остаться без Пушкина. Мы уже взрослые. Мы уже большие. Мы уже научились не бояться темноты. Мы уже можем позволить себе на некоторое время обойтись без нашей вечной няньки и нашего вечного телохранителя Пушкина. Отдохнем друг от друга. Так будет лучше для Пушкина; Пушкин от нас тоже устал. Так будет лучше и для нас. У нас появится возможность проверить – научились мы в конце концов сами вытирать сопли и подбирать слюни? Если нет – ничего страшного. У нас есть надежный носовой платок и слюнявчик – Пушкин. Он вытирает наши сопли и подбирает наши слюни последние двести восемь лет – вытрет и подберет еще. Но уже вроде пора и самим. А вдруг научились сами или вдруг понравится делать это самим?
Для этого вовсе не надо сбрасывать Пушкина, вернее, памятник Пушкину, с корабля современности. Просто представить, что на какое-то время его нет. Можно просто закрыть его со всех сторон рекламой. Или убрать туда, где его никто не увидит. И на всякий случай сказать ему за все спасибо.
Убрав Пушкина на очередной его юбилей, мы должны дать ему и себе испытательный срок – остаться на год друг без друга. Так мы сможем лучше проверить наши чувства друг к другу.
Но убрать придется не только памятник Пушкину, но и всего Пушкина целиком. Убрать имя Пушкина с городов, площадей, станций метро, улиц, скверов, транспортных средств, общественных зданий и спиртных напитков. Убрать книги Пушкина из библиотек. Убрать Пушкина из энциклопедий и школьных хрестоматий. Убрать все экранизации Пушкина и все спектакли, связанные с Пушкиным. Чтобы никто не слышал ни одного романса на стихи Пушкина. Не упоминать Пушкина в печати, по радио, по телевидению и даже в интернете. На год придется сделать из Пушкина запрещенного писателя, каким был при советской власти, например, Набоков.
Весь год поэтам нельзя будет писать четырехстопным ямбом и всеми другими размерами, которыми писал Пушкин. Прозаикам нельзя будет употреблять в прозе те слова, которые употреблял Пушкин.
Сначала будет страшно. Будет, конечно, тяжело – никто не обещает легкой жизни без Пушкина. Будет тоскливо, одиноко и неуютно. А потом, может быть, станет уже не так страшно и не так тоскливо. Может быть, нам понравится без Пушкина, а Пушкину понравится без нас. И мы уже привыкнем и освоимся без него. Мы все научимся делать сами то, что раньше делал за нас Пушкин. Но в любом случае – через год он вернется снова вместе со своими персонажами. И мы ему снова скажем: спасибо, Пушкин! Спасибо, что ушел. Спасибо, что вернулся.
Интернет – это последний Интернационал. Он даже хуже, чем Интернационал. Интернационал мог не все. А интернет может все. Интернационал – только отчасти реализовавшаяся утопия. Интернет – утопия, реализовавшаяся полностью. Утопичнее интернета не может быть ничего. Интернет – это последняя ступень свободы, равенства и братства. В интернете нет разделения никого и ничего ни с кем и ни с чем.
Интернет – это великий компромисс. Самый великий компромисс XX века, который перешел в XXI. Компромисс таланта с бездарностью. Глупости с умом. Практики с теорией. Фауны с флорой. Рыбы с мясом. Писателя с графоманом. Власти с народом. Женщины с мужчиной. Города с деревней. Столицы с провинцией. Хлеба с маслом. Поэзии с прозой. Интернационал этого компромисса достигнуть не мог. А интернет смог. Поэтому я реакционер по отношению к интернету.
Мне кажется, что, узнав об интернете, Томас Мор, Кампанелла, Робеспьер, Ленин, Троцкий и все другие адепты человеческого братства захлопали бы в ладоши. Я не потому реакционер, что мне обидно из-за того, что они хлопают в ладоши. Противно, но не обидно. Я реакционер потому, что этот компромисс мне кажется слишком компромиссным. Ту дистанцию, которая отделяла талант от бездарности, а мужчину от женщины, отменять пока нельзя.
Интернет открывает эпоху великих компромиссов, как Колумб открыл эпоху великих географических открытий. Один компромисс – унисекс. Я не знаю, кто появился раньше – интернет или унисекс. Кажется, интернет. Катастрофа унисекса была спровоцирована интернетом. Унисекс прежде всего рассчитан на поколение, уже воспитанное на интернете. Поколение, для которого уже нет разницы между талантом и бездарностью. Объединение мужчины и женщины женщине совершенно не нужно. Мужчине – нужно. Мужчина – бездарность по определению, и ему необходимо любыми способами дотянуться до таланта, то есть до женщины, хотя бы через унисекс. А женщине это совершенно не нужно. У женщины и так есть все, что надо, без унисекса. Женщина на объединении с мужчиной только теряет. Женщины верят унисексу, поскольку не понимают, что мужчины их опять обманули. С женщинами пора проводить разъяснительную работу. Вся беда в том, что эту работу можно провести только через интернет, где женщин опять обманут мужчины в свою пользу.
...Писатели устали от пишущих машинок и поэтому слишком легко сменили их на компьютеры. Бог с ними, с пишущими машинками, их не жалко. Но жалко то отношение к тексту, которое они давали и которое компьютер дать не может. Пишущие машинки держали текст внизу, под глазами. Компьютер поднял текст и держит его перед глазами. Компьютер сделал отношения писателя с текстом безнадежно демократичными. Поставил текст в равные условия с писателем. Теперь у текста нет начальника, то есть писателя. Ту «смерть автора», которую предсказывал Ролан Барт, на пишущей машинке еще можно было не заметить. На компьютере смерть автора оказалась раскавыченной. Интернет отменил писателей как создателей текста. Но самостоятельно интернет писать еще не научился. Как только научится – все жанры объединятся, и появится какой-то новый жанр, где писатель уже будет лишен любого места.
Интернет снимает проблему власти информации. Заодно он снимает и проблему власти; в интернете нет дистанции между властью и народом. Любой президент имеет там столько же прав, сколько любой пользователь Живого Журнала.
Но самое главное достоинство интернета – он смог покончить с гуманизмом. Гуманизму проиграли все. Гуманизм съел культуру, съел искусство, съел гуманитарное пространство. Если бы не интернет, ситуация была бы совсем печальной. В интернете она тоже печальная. Но в интернете хотя бы нет гуманизма, за что ему можно простить практически все. Там человек – только приложение к компьютеру, хотя человек, возможно, и думает иначе.
Раз интернет убил пишущую машинку и автора, то он должен сделать и следующий шаг – он должен ликвидировать само понятие «писатель». Хватит. Пора и честь знать. Писатели всем надоели. Они много пьют, много курят и всё чего-то требуют. Писатель – анахронизм. А если он еще и умеет писать, то это тем более анахронизм. Интернет ликвидирует писателя путем объединения писателя с компьютером. Получится новый вид писателя; условно назовем его компьютель. Компьютель заменит писателя. Компьютели засунут писателей в самый далекий сайт интернета, где их уже никто не найдет; но иногда, в шутку, писателей будут посылать друг другу по электронной почте. Интернет станет Освенцимом для писателей и раем для компьютелей. Это будет главная победа интернета как последнего Интернационала.
Компьютель – это писатель будущего. Руки, ноги и голова у него будут, как у писателя, а гениталии, как у компьютера. У компьютеров пока нет гениталий, но скоро уже будут. Когда у компьютера появятся гениталии, тогда и родится компьютель. Писать он будет все, что только возможно написать. Гипертекст и любой другой обычный текст тоже. Все будет писать сразу. Стихи. Детскую литературу. Взрослую литературу: детективы, триллеры, саспенсы, фэнтези и смешные истории для домохозяек. Будет писать одновременно статьи для порнографических журналов и для журналов о спорте. Романы, в смысле «серьезную» литературу.
Писать он будет на всех языках, и, не исключено, на всех языках одновременно. Компьютель будет писать и критику на других компьютелей. На себя тоже будет писать критику. По сексуальной ориентации компьютель – бисексуал с опорой на гомосексуализм. Сексом практически не занимается, потому что некогда; все время пишет. В еде неприхотлив и ест совсем мало. Естественно, не курит, потому что тоже некогда. К спиртным напиткам, наркотикам, азартным играм, автомобилям и домашним животным равнодушен. У него нет достоинств, но нет и недостатков. Он никого не раздражает. Он – главная гордость интернета. Как интернет, он просматривается со всех сторон. Он настолько хорош, что его будут любить все. А он никого любить не будет. Он будет гордый и неприступный. Он равнодушен к самому понятию «любовь», поэтому не сможет любить даже себя. И один недостаток у него все-таки есть: иногда он будет вспоминать, что когда-то, очень давно, он был писателем. Пушкиным, Достоевским, Андреем Белым. Или пусть даже кем-то попроще – Стивенсоном или Агатой Кристи; но ведь все равно же писателем. И тогда компьютелю станет плохо. Тогда он сломается. Начнет пить, курить и чего-то активно хотеть. Но придет мастер, крепко впаяет компьютелю промеж микросхем, и ему снова станет хорошо.
Идиот, конечно, компьютель будет полный. Абсолютный графоман, предсказуемый на сто шагов вперед. В этом нет ничего страшного; кто сказал, что писатель будущего не должен быть полным идиотом и предсказуемым на сто шагов вперед абсолютным графоманом?
В какой-то момент юзерам станет слишком скучно с компьютелем. Юзеры начнут тосковать о писателях. И наконец поймут, кого они потеряли. Возникнет даже некоторая ностальгия по пишущим машинкам. Но в этот момент компьютель в очередной раз что-нибудь напишет, юзеры прочтут, им понравится, они успокоятся и перестанут тосковать о писателях. Юзеры сделают так, чтобы компьютель никогда не вспоминал о своем писательском прошлом.
Но компьютель все равно так или иначе вспомнит. И выйдет из строя. И тогда опять придется вызывать мастера. Это будет случаться нечасто. Это будет единственная маленькая проблема на фоне тотальной победы интернета над писателем, пишущей машинкой, мужчиной, женщиной, талантом, гуманизмом и всем остальным.
Неуспешному писателю часто бывает стыдно. Я это хорошо знаю. Я сам неуспешный писатель. Мне самому часто бывает стыдно.
Стыд рядом со мной всегда и везде. Я почти постоянно чувствую себя виноватым. Мне можно в этом верить. Можно – нет. Многим я представляюсь мужчиной, априори лишенным чувства стыда. Но я уже устал повторять, что мне часто бывает стыдно. Очень часто! И очень стыдно! И стыдно почти за все. Мне не стыдно только за одно. За то, что я – неуспешный real milfs писатель. Я люблю неуспешных писателей.
И не только потому, что я сам – неуспешный писатель.
Я их люблю просто так. Как mom sex любят цветы. Как любят водку или минет.
Раньше нас, неуспешных писателей, было больше. Теперь нас все меньше. Нас почти не стало совсем. celebrity nude Все неуспешные писатели стали олигархами. Или работают в «Газпроме». Или в риелторских конторах. Или стали успешными писателями.
Из неуспешных писателей остался только я.
Все признаки неуспешного писателя у nude celebrities меня налицо. У меня редко выходят книги. Мне платят за книги, даже когда они выходят, мало. Меня не инсценируют в театре. Не экранизируют в кино. Не дали ни одной литературной премии. Редко переводят на иностранные языки. Не приглашают в западные университеты. Мало показывают по телевизору. Не предлагают вести колонки в гламурных журналах. Вообще часто посылают na huy. И если еще есть люди, которые сомневаются в моем неуспехе, то они ничего не понимают в неуспешных писателях. С ними уже бесполезно разговаривать. Их надо сразу чем-нибудь ebnut. Только тогда они, может быть, начнут разбираться в неуспешных писателях.
Впрочем, успешные писатели ко мне относятся с пиететом. Они говорят, что я выше успеха. Что они мне завидуют. Что они бы променяли мой неуспех на любой их успех. Что у меня огромное влияние на современный литературный процесс. Что они мне дадут взаймы сто рублей, и если надо, то дадут и еще.
Успешные писатели дали бы мне еще больше, если бы знали, главное достоинство неуспешного писателя: неуспешный писатель не боится столкнуться с темной стороной России.
У меня неожиданно все умерли. Все родственники. Все друзья. Все знакомые. Все, кто только мог. Все по разным причинам. Кто много пил. Кто принимал наркотики. Кто от глобального потепления. Кто от порывов северного ветра. Кто не верил в будущее России. Кто, наоборот, верил в него слишком сильно.
Пришлось заниматься похоронами и всеми околопохоронными ритуалами. Семь дней. Девять дней. Сорок дней. Венки. Траурные речи. И все остальное, что связано с кладбищем. Переговоры с кладбищенской бюрократией. Перевоз урны из крематория на кладбище. Выбор места для могилы. Рытье могилы. Захоронение гроба или урны с прахом. В основном, конечно, урны. В России почему-то больше доверяют кремации. Хотя в последние пятнадцать лет все чаще и чаще обращаются к церкви за отпеванием. Надгробие. Надгробие из мрамора или гранита; чаще, конечно, из гранита. Надпись и фотография на надгробии. Еще клумба. О клумбе тоже надо помнить. Поэтому земля и цветы для клумбы. Полив клумбы. Выкапывание из клумбы сорняков. И вообще уход за могилой.
Я практически gay porn не вылезал с кладбищ. Кладбища Москвы взяли меня в кольцо. Каждое было неповторимо. На каждом – свой стиль, своя экология, свои ритуальные нюансы. Свое неповторимое имя Николо-Архангельское. Митинское. Хованское. Троекуровское. Кунцевское. Донское. Миусское. Ваганьковское. Новодевичье. Слава Богу, никого не пришлось хоронить у Кремлевской стены.
Был День города. Я пошел посмотреть, что же построили нового ко Дню города. Неуспешному писателю не надо смотреть, что же там построили нового ко Дню города. Неуспешному писателю все это не понравится, и неуспешный писатель скажет, что все это govno. Что все это дешевая эстетика московского гламура. Что лучше бы ничего-ничего ко Дню города не строили. Ни новую станцию метро «Трубная». Ни новый пешеходный мост через Москву-реку от Якиманки до Театра эстрады. Ничего. Неуспешный писатель может только ныть, что простому москвичу все это na huy не надо. Но неуспешного писателя никто не боится. На нытье неуспешного писателя ответ один: пусть неуспешный писатель сидит в своем govne, а строить будут то, что строят.
Потом снова надо было на кладбище. Снова похороны. Уже не похороны. Уже то, что после похорон. Уже захоронение урны.
Там, за воротами кладбищ, оставался большой и сложный русский мир со всеми его противоречиями. Противоречиями между газом и нефтью. Между ФСБ и прокуратурой. Между риелтором и олигархом. Между успешным и неуспешным писателем. Между гламуром и простым москвичом. От этих противоречий и можно было скрыться за воротами кладбищ. Там уже таких противоречий не было. Там было только противоречие между мрамором и гранитом. Ну, еще между урной и гробом.
Но там тоже все было сложно. Копателям никак не удавалось вскопать могилу и сделать над ней красивый холмик; рядом с неуспешным писателем всегда что-то не так. Неуспешный писатель всегда создает вокруг себя поле дисгармонии. Копатели были пьяные, лопаты – тупые, а земля мокрая. Копатели постоянно роняли урну в пустую могилу, а когда не роняли, то урна выскальзывала туда сама. Урна заваливалась то вправо, то влево, то еще куда-то вбок, а то вдруг собиралась взлететь, как волан.
Я не ругал копателей. hentai videos Русских не надо ругать. У русских слишком много было всего, чтобы их еще можно было ругать. У русских был Пушкин. Лев Толстой. Сталин. Большой театр. Ельцин. Дефолт. У русских впереди президентские выборы. Русские так натерпелись! Поэтому русских можно только жалеть. Даже когда они не могут вскопать могилу и опустить в нее урну с прахом.
Тем более копатели подгоняли себя сами.
– Давай скорее, Вась, – торопился копатель, который был менее пьяный. – Скоро уже час клумботопа. Вчера клумботоп уже и в это время пришел. Смотри, на соседнем участке все могилы затоптаны! А скоро клумботоп снова пойдет. Если мы могилу не сделаем, нам клумботоп всю работу испортит. Он нам потопчет тогда все тут. Нам завтра снова надо будет всю могилу рыть.
– Да ты, Коля, не спеши, – не торопился Вася. – Для клумботопа еще рано. Клумботоп обычно позже приходит. В это время только буквотер может прийти. Ну, еще урнолиз.
– Как celebrity nude не спеши? – не понял Коля. – На той неделе клумботоп в это время уже приходил. Клумботоп тогда все незакрытые могилы испортил.
– На прошлой неделе жарко было, – Вася снова уронил урну. – Вот клумботоп и пришел пораньше. Он всегда, когда жарко, раньше приходит. А теперь уже жары такой нет. Поэтому клумботоп только ближе к ночи придет. Или уже совсем ночью. Клумботоп из темноты приходит. И потом обратно в темноту идет.
– А кто такой клумботоп? – удивился я.
Копатели замялись.
Неуспешного писателя не надо злить. И не надо раздражать. И не надо мешать ему узнать то, что он хочет узнать. Неуспешный писатель этого не любит. Тогда неуспешный писатель сходит за водкой, выпьет с копателями, и все равно узнает то, что хочет узнать неуспешный писатель.
– Так кто такой клумботоп? – спросил я после iphone porn того, как мы выпили с копателями.
– Народ к смерти хочет быть ближе. Народ тянется к смерти. Народ без смерти не может жить. Поэтому здесь много разного народу ходит. Вот и клумботоп здесь тоже ходит, – уклончиво ответил Вася.
– Клумботопа сильнее всех к смерти тянет. Клумботопу больше других смерть нужна. Клумботоп, чтобы почувствовать смерть, клумбы на могилах топчет. Пока всю клумбу не затопчет – не успокоится. А если на могиле клумбы нет, тогда клумботоп могилу топчет. Он и по пустой могиле ходит. И по незакрытой. Ему все равно что топтать. Ему po huyu что топтать. Ему лишь бы оргазм получить от того, что он к смерти так близко подошел, – более охотно заговорил Коля.
– Не один клумботоп топчет. Урнолиз тоже топчет. И клумбожуй топчет, – вставил Вася.
– Урнолиз топчет? – удивился Коля. – Урнолиза, Вась, не трогай. На урнолиза жаловаться грех. Клумботоп всю могилу разворотит, а урнолиз могилу не трогает. Урнолиз в могилу ужом проскользнет, урну оближет, оргазм от того, что урну облизал, получит, и – наверх. Урнолиз, если nasral, всегда уберет после себя. А клумботоп, если nasral, никогда не убирает. Клумботоп показывает, как, мол, он на смерть может nasrat. Урнолиз стесняется, что он урнолиз и от смерти оргазм получает, а клумботоп, что он от смерти оргазм получает как клумботоп, не стесняется. Клумботоп всю могилу спермой зальет. А после урнолиза все чисто. И потом урнолиз только после дождя приходит. А клумботоп всегда приходит. Клумботопу погода не важна. Урнолиз к тому же не так давно появился. Урнолиз только после того, как президент на второй срок пошел, появился. А клумботоп еще при советской власти был. И клумбожуя, Вась, не трогай. Клумбожуй что попало не жует. Это клумботоп что попало топчет. Есть на могиле клумба или нет – ему все равно. Он все равно могилу топтать будет. А клумбожуй, если на могиле клумбы нет, спокойно мимо пройдет. Он тогда к другой могиле пойдет. Где клумба есть. И где жевать что есть.
– Клумботоп самый неприятный из них, – согласился Вася. – Урнолиз, конечно, лучше. Но мне фототер больше всех нравится. Ему для оргазма только фото на плите потереть надо. И все! Больше от фототера на могиле никаких следов. Приятно посмотреть! Полный порядок! Только фото новое надо на плите сделать.
– А мне и буквоед нравится, – Коля выпил еще водки. – Буквоед – он нежный. От него тоже много govna на могиле не будет. Ему ведь только буквы съесть надо! Буквоед даже цифры не трогает! Буквоед дату рождения и дату смерти никогда не съест. Буквоед их уважает. Он только имя, отчество и фамилию съест. Он только слова ест. Где буквы есть. Ну, если еще какие слова на могиле будут, – он, конечно, и там буквы съест. Если бы в словах букв не было, буквоед бы и слова не трогал. Он ведь слова только из-за букв ест.
– А фототер с буквоедом дружат? – Вася тоже выпил водки.
– Дружат, – подтвердил Коля. – Чего им делить? Они друг другу не мешают. Им на одной могиле не тесно. Фототер фото трет. Буквоед слова ест. Но оргазм у них разный. Фототер оргазм получает, когда фото трет, а буквоед, когда буквы ест, не получает. Он потом, когда все слова съест, получает. Фототер и с урнолизом дружит. Им тоже вдвоем на одной могиле хорошо. Фототер фото трет, а урнолиз урну лижет. Гармония. Зато фототер буквоеда не выносит. Фототер с буквоедом никогда на одну могилу не пойдет. А с клумботопом никто не дружит. Клумботопа никто не любит. Клумботоп сам внешне на могилу похож. Лысый. Толстый. Очкастый. Весь как будто из govna сделан. Кто же с таким дружить станет?
– Люди по-разному смерть любят, – задумался Коля. – На плиту, конечно, многих тянет. Но и под могилу многих тянет. Groboebu на плите ничего не надо. И на клумбе не надо. Ему и урна не нужна. Ему только гроб нужен! Groboeb могилу, где гроб есть, найдет, могилу вскроет, доберется до гроба, гроб viebet, – и только тогда успокоится. А иначе groboeb не успокоится. Иначе groboeb беспокойный будет ходить. Вася посмотрел, сколько в бутылке еще осталось водки.
– Все по-разному любят, – согласился он. – Плитовик плиту обнимет, но под могилу не пойдет. Плитовику хватает, что он плиту обнял. С самой плитой плитовик ничего делать не будет. Плитовик плиту не трогает. Только обнимает, и все. А плитобой – будет! Плитобой еще как тронет! Плитобой плиту до оргазма будет бить. И плитосос будет. Только плитосос сосать будет, пока всю не обсосет. И плитогрыз будет. Плитогрызу плиту грызть до тех пор надо, пока он ее всю не изгрызет. А вот плитокрота и под могилу тянет, и на могилу. Плитокрот плиты не тронет. Но плитокрот для оргазма еще и под землю должен уйти. Плитокрот под плиту целиком зароется, как крот, и только тогда доволен будет. Huy их знает, куда их всех тянет, Коль!
– Пусть их куда угодно тянет. Мы все потом сделаем, Вась, – махнул рукой Коля. – Все, Вась, будет хорошо. Плиту поправим. Могилу подравняем. Клумбу эту ebanuyu новую посадим. Фото наклеим. Буквы вырежем. Лишь бы они нас за собой не тянули, Вась! А то на меня как-то groboeb напал. Я тогда ночью через кладбище за водкой шел. Он меня за собой вниз в могилу потянул. Гроб вместе ebat. Слава Богу, у меня лопата была. Я еле отбился тогда. Я ему лопатой сильно vyebal. Я его там же, вместе с гробом, который он ebat хотел, закопал. А в другой раз, когда я через кладбище обратно с водкой шел, клумботоп напал. Я об него бутылку разбил. Мне потом снова пришлось за водкой идти. И еще клумботоп воет сильно по ночам. Я сначала думал, что это ветер воет. Но это не ветер. Это клумботоп. Клумботоп, когда ему топтать уже больше нечего, воет потом всю ночь.
– А на меня урнолиз напал, – Вася снова посмотрел, сколько в бутылке осталось водки. – Он меня облизал всего и убежал porn mobile сразу. На меня и плитовик нападал. Он меня как плиту обнимал. И клумбожуй. Он меня как клумбу жевать стал. И фототер. Он меня как фото тереть хотел. Все было, Коль! Все и не вспомнишь, что было, Коль!
– Ну их всех на huy, Вась. Давай копать, Вась, – Коля взял лопату. – А потом водки выпьем, Вась. А то уже скоро клумботоп пойдет. А клумботоп и копать не даст, и водки выпить не даст.
Копатели наконец зарыли урну. Мы допили водку. Мы все успели сделать до часа клумботопа. Пора было возвращаться на светлую сторону России. Туда, где гламур. Туда, где нефть. Туда, где мэр, не обращая внимания на нытье неуспешного писателя, все строит и строит Москву.
Труба, мама. В смысле труба, мама, не музыкальный инструмент. И не pizdets, мама, всему. Все еще хуже, мама. В смысле труба жизни, мама. В смысле, мама, Россия и ее полезные ископаемые ресурсы. Нефть, мама. Такая черная жидкая липкая вонючая, мама, дрянь. И еще, мама, газ. Такая, мама, жидкая бесцветная дрянь. А по трубе, мама, они текут. Еще, мама, русская литература. Типа там, мама, Пушкин. Тоже, мама, липкая беcцветная дрянь. Тоже, мама, полезное ископаемое. И тоже, мама, течет. По трубе, мама. Еще, мама, русская душа. Такая маленькая бесцветная, мама, дрянь. Как, мама, газ. Но только газ, мама, не воняет. А русская душа, мама, воняет. И сильно, мама! Особенно когда она, мама, начинает говорить о России, президенте или евреях. Она, мама, течет по трубе, как газ, но воняет так же сильно, как нефть. Еще, мама, русская pizda. Маленькая такая, мама, потная самодовольная дрянь. Течет она, мама, по одной трубе вместе с нефтью и пахнет нефтью больше, чем пахнет нефтью сама нефть. Еще, мама, русская jopa. Огромная такая, мама, подземная река. Из нее как раз и выходит та труба, по которой течет и нефть, и газ, и русская литература, и русская душа, и русская pizda, и сама, мама, русская jopa. Теку там, мама, и я. Теку из русской jopi вместе с русской литературой по русской, мама, литературной трубе. Раньше, мама, нас текло много. А теперь, мама, я теку один. Остальные, мама, больше не текут. По тем или иным причинам, мама. Кто-то утонул, мама, в нефти. Кто-то, мама, отравился газом. Кого-то засосала, мама, русская jopa. Русская jopa, мама, иногда из трубы засасывает обратно в себя. Кого-то, мама, ebnulo об трубу. А кто-то, мама, теперь течет в совсем иных направлениях. Так что давай, мама, вспомним тех, кто больше не течет. Не течет Пушкин, мама. Только не спрашивай, мама, где же Пушкин? Это очень тяжело, мама! Убило Пушкина, мама! Ebnulo, мама, Пушкина об трубу. И Лермонтов, мама, не течет. Не спрашивай и про Лермонтова, мама! Убило и Лермонтова, мама! Тоже, мама, ebnulo что есть силы об трубу. Мама, и Гоголь не течет! И Гоголя, мама, нет! Тоже, мама, об трубу. И Достоевского нет, мама! Blyad, и Достоевский, мама, не течет! И его, мама, значит, тоже об трубу. Ты не поверишь, мама, – но даже и Толстого, eb tvoyu mat, нет! Куда-то делся и Толстой, мама! А вроде бы совсем недавно тек плавно рядом, мама, по трубе. Но все, мама. Больше, мама, нет и Толстого. Тоже, наверное, мама, судя по всему, об трубу. И Чехова, мама, нет тоже. А тоже вроде бы совсем еще недавно тек рядом, и тоже, мама, теперь не течет. А об трубу или что еще – не знаю, мама. За всеми, мама, не уследишь. Не течет и Розанов, мама. Засосало Розанова, мама! Засосало русской jopoy, мама! Засосало как миленького, мама! Жалко Розанова, мама! Хороший, мама, Розанов был мужик. Нет, мама, и твоего любимого Мандельштама. Мандельштама, мама, тоже засосала русская jopa. И Веничка Ерофеев, мама, не течет. Веничка Ерофеев, мама, тоже был засосан русской jopoy. Не течет и Зуфар Гареев, мама. Зуфар Гареев, мама, в эротической журналистике. <...>
| < Prev | Next > |
|---|