Отрывок из романа «Женщина его мечты»

 

«Женщина его мечты» - мистический детектив о преступном бывшем генерале КГБ, его морально-уродливой жене-самоубийце и их сыне-гее, которые, ошалев от безнаказанности, так и не дождались человеческого правосудия и были покараны Богом. Предвестником этого явился таинственный полу-ангел Топтун, а свидетелем – молодой принципиальный оперативник, идущий по пятам то ли преступников, то ли своей возлюбленной, находящейся в их числе.

Переводчик на русский - Евгения Чуприна, член Национального союза писателей и Национального союза журналистов Украины.

Птица ползла по синему с серебряным отливом стеклу черным раздавленным тараканом. Лада, наверно, глянула в окно и увидела там эту птицу, а еще мокрую березовую ветку и удивилась, что та дрожит. О, это от холода. Сугубо в традициях прошлого, без налета народничества. Печально. И эта мысль, короткая, как полет мухи, вылетела далеко за свои пределы.

Она потянула к себе раздвоенные концы оголенного провода; для себя Лада решила, что это змеиное жало предательства, и положила себе в рот. Сейчас он войдет, включит… и все, она растает тихо-тихо, как ее нежная и печальная любовь.

Но тихо не получилось. Вошел сын и таки включил. Ладу трусило минут пятнадцать, и не только – из нее валил вонючий дым, а волосы встали дыбом. Наконец сын додумался отключить выключатель, и она упала на пол – обмякшая, выпустив все возможные экскременты под балдахин шелкового халата. Сын дрожащей рукой набрал номер и вызвал скорую. Но скорая ничем не помогла. Лада с откушенным языком, вылезшими глазами, с неправдоподобно синим лицом, была мертвой. Почему она выбрала именно такую смерть, нам остается лишь гадать.

Муж стоял какую-то минуту перед дверью, а два молчаливых услужливых охранника ждали. Наконец он открыл дверь и пошел по дому, как гончая, нюхая воздух. На самом конце, перед летней комнатой, по лицу его пробежало удивление. Он ощутил неприятный запах, запах, который не жил в этом доме, но достаточно знакомый и близкий, чтобы там поселиться. «Ну и идиотка» - мысленно выругался он и вошел, не меняя выражения на лице.

Может быть потому, что судьбы их были похожими, она время от времени, как говорят женщины, местами понимала его. У обоих сердце замирало, когда из темного окошка «Хаммера» на зеленой мураве они видели коров, коз, перекошенные церкви, которым повезло меньше, чем столичным златоглавым храмам. Но сейчас он думал, конечно, не о кучах дымящегося мяса и даже не о том, что жизнь этой кляче можно было оборвать горстью сильнодействующих таблеток, которых дома хватало по самое горло. Нет, у него мысли поднимались к высотам его собственных чувств, и муж физически ощущал, как у него слазит надкожный слой, как будто с посиневшей от гангрены ноги – что-то близкое и отвратительное сразу.

Она не знает жизни, – соглашался он с собой, думая о ней, как о живой, но само ее появление в его жизни опускало его на дно мира. Лада оттеняла его, как нечто уродливое – еще более уродливое.

С этими мыслями он уселся в гостиной неправдоподобно красного цвета, с кожаными надутыми испанскими диванами и креслами, закурил сигару, и охранники понимающе подали бутылку коньяка, аккуратно нашинкованный лимон. Чувствовал он себя легко и уверенно, как никогда. Но старая привычка, ведь он был психолог, напустила на него довольно ловкую мину горя и скорби, такую, будто он один остался на этой земле, как перст. Он подумал о зеленых, почти синих соснах, а на дворе противно скворчал мокрый снег под шинами авто. Ему всегда было уютно в «Хаммере», но сейчас, с мертвой женой в трех комнатах ходу, ему было еще лучше. Он отхлебнул коньяк, очень громко, протянув это сербанье по всему дому, и коренастый с сельской мордой охранник подступил к нему и протянул трубу.

- Нет, - коротко сказал он и посмотрел на мокрых птиц, висевших на ветках липы, и решил ее спилить, потому что эта липа пугала Ладу. Он даже позволил себе удивиться, но потом медленно повернул голову и приветливым, медленным голосом сказал охраннику:

- Позвони и скажи ему сам. Мне нет никакой охоты. – И он облизал отерпшие губы с тяжелыми желтыми каплями коньяка.

В жизни нет ничего важней начала. Середина – дело относительное, можно даже не дотянуть. А поскольку середина, как и возраст, пресная, а конец непредсказуемый и поэтому темный и невыразительный… и золотой – выпростав в туалете прямую кишку, так часто в противовес ему решала Лада. Он так и оставался всю жизнь в ее понимании «он» - без имени, с грудами орденов, с грудами должностей и грудами бешеных денег. Но это его не злило, даже не бесило, даже не беспокоило. У него было свое мнение, и Ладе было не достичь вершин, доступных ему за коньяком и даже кофе.

Как и всякая женщина, Лада наделяла специальным словом все, что делалось, двигалось и пульсировало вокруг. И вот это ему уже не нравилось. Именно об этом он сейчас думал, изучая недвижимым взором завиток итальянских обоев. Да, у него взгляд человека, решившего все. Этот человек, то есть он, забрался так высоко, так низко, или тяжко, или легко, на свое место в общем седле и четко уяснил и постановил, что там хорошо находиться и ничего не изучать, ничему не давать названия, потому что все и так давно рассчитано с ним или без него.

Однако это было своеобразной местью за то, что с ним сделала Лада. По крайней мере, сейчас он спокойно мог перенести всю тяжбу жизни на ее крышку гроба, которая все выдержит. И по-своему был прав. Лада умудрилась спрятать свое прошлое и свое будущее в черных водах неведомого. Казалось, он знал ее веснушчатой рыжей девочкой с яркими глазами, с уравновешенными, вовсе не манерными жестами; знал ее родителей с тяжелыми руками колхозников и хитрыми глазами мелких завистников и воров. Но Лада параллельно не напоминала своих родителей. – От таких незваных мыслей он даже передернул ногами. Однако он и внешне и внутренне находился в состоянии равновесия и спокойствия.

Мимо прошел врач, несколько милиционеров в мешковатой униформе, но он провел их поворотом головы, пригубил коньяк, изменив при этом лишь точку обозрения пузатого бронзового ангела, натягивающего лук и сейчас показавшегося ему символом чего-то ужасного, но не того, что случилось на самом деле. И это его слегка задело. Потом насторожило. Потому что он не мог усидеть на месте. Потому что бронзовый ангел смотрел на него и натягивал лук. И его это насторожило. И легкими шагами, чуть подшаркивая левой ногой, он прошел в конец комнаты, по ходу потягивая ноздрями воздух. Да, это действительно был запах, запах был причиной его раздражения. Да, запах, но ни причины, ни источника этого запаха он не мог определить. Этот запах, на его удивление, ударил не по ноздрям, а по глазам, заслезив роговицу, да, именно по глазам. А потом он ощутил, как запахи побежали по серым каналам мозга, взорвались в голангулах и застыли там черной однородной массой. И так и остались там большим черным камнем. Но и в самом конце комнаты под красное дерево, с тяжелыми коричневыми портьерами, он уловил, прорвав пленку будничных ароматов, знак того, что он никак не может избавиться от жены. Сейчас его позовут… Но ему этого не хотелось. Сочувственные взгляды – не лучшее, а осуждающие могут испортить настроение на целый день, да, именно так, когда можно и сейчас хочется думать о ней что угодно – за коньяком, за разговорами с коллегами, товарищами, ее и его, и ощущать себя причастным к чему-то. Так, будто повторилась его юность, и молодость пробежала лучами морщин вместе с будоражащим кайфом тайны.

Запах стал жидким и растекался по широким каналам его тела. Он хотел вслух добавить что-то о душе, но это было настырное hentai sex табу, специально навязанное, а сейчас, после стольких лет еще и ставшее твердой привычкой: душа – это из разряда студенческой болтовни, с прыщавыми лбами, воспаленными железами и блестящими, опрокинутыми не к земле, а к небу глазами.

Именно этим он гордился, именно это он ставил себе в заслугу, а Лада никак упрямо не желала понимать – он стал частью этого мира, выдавив постепенно из себя заскорузлого селюка с колхозным прошлым. Он уже оттолкнулся от того берега, поэтому никогда не хотел вспоминать деда, а еще больше – сестер, которых ему пришлось перевербовывать, обивать пороги и пережить еще много других неприятных минут. Он был уже слишком далек от этого. А здесь все было сделано без него и так аккуратно, что комар носа не подточит. Разве что через несколько лет он ощутил, что смотрит в пустое небо, и та его часть, что вдруг застыла в испуге над банальностями, превратилась в анахронизм. Ему стало до тупости все известно, знакомо, а значит обрыдло. Да, по большей части его родные были деятелями еще той республики, хотя ничего такого особенного он в этом не видел – не один такой. И нечто подобное сейчас он чувствовал по отношению к Ладе.

Запах гари, распростершийся тонкой пелериной по комнатам, даже не преследовал его, а доказывал, что она где-то рядом, совсем рядом – лежит в белом махровом халате с прожженным сигаретой локтем, с мещанскими бигудями, и теплый здоровенный рыжий кот отирается у ее ног. Он равно не ощущал утраты, ни усталости, следующей за смертью близкого человека, и это ничего не значило: любил ты этого человека или он был тебе безразличен, как последний трамвай, когда есть деньги на такси. Тогда он прошел еще несколько комнат – сумрачных, со странным бархатно-фарфоровым отсветом, и ему щемящее захотелось еще сигары и коньяку, но он понимал, что при людях такие вещи недопустимы; правила этикета, которыми он всю жизнь пренебрегал, давили, как галстук от Габбана. Большое малиновое солнце в последней комнате завалилось в окно потоком новых запахов, и ему сделалось приторно.

- Господин генерал, – услышал он голос, и этот невыразимо красивый голос секретарши Лады неожиданно повернул все к началу: первая комната повернулась другим боком, вторая неожиданно наползла на первую, третья вытянулась как под перископом, таким образом впуская красного золота свет из последней всей площадью. И он стоял на сером бетоне, под синим неимоверно бархатным небом с белыми самолетами на нем, и тихий рокот ласково ложился на землю, а ее рука была рядом. Тогда его горло стиснули спазмы, и он понял с печалью, что он будет думать о ней как о пустом небе, то есть ее не будет, и ничего в этом не изменится. И хуже всего то, что он сам никогда не изменится, хотя сейчас эта мысль настырно терзала его пах и била в виски.

Сейчас же он почувствовал дикий сексуальный голод, как это выходит с женщинами при виде чужой смерти. У него закрутило в промежности, сладко задергало под ложечкой, и только тупые удары, растянувшиеся лапами паука от темени, напоминали, что объект не существует write my essay for me или совсем далеко. Так он стоял посреди малиновой со светлыми тонами комнаты и в ноздрях гулял абсолютно реальный запах паленого человечьего мяса. Но сексуальный голод не утихал. Это начинало беспокоить. Он незаметно перевел взгляд на спину и попку секретарши, стоявшей возле окна, боком, и сейчас же поймал себя на мысли, что вообще не помнит ее лица кроме рта – тяжелого, с двумя складками на углах, но далеко не сексуального. И запах, зародившийся в его мозгу, начал пробиваться к тому, что висел густыми миазмами среди плюшевых мишек, панд, колли и кукол Барби. «Лишь бы только не зашел сын, – проскользнуло в голове, – а то это стало бы совсем непристойным». Так он подумал, но что непристойного, это наверняка знала лишь Лада и он сам.

- Господин генерал, – повторила секретарша и повернулась к нему лицом. Он увидел ее полные груди, маслинные глаза, утонченные руки с дорогим, как у его Лады, маникюром. Хоть у них разница не меньше двадцати пяти лет. Женщина была красивой, но не сексуальной, вернее, не в его вкусе, и вообще они после двадцати не вызывали в нем никаких эмоций.

Неожиданно коридор снова начал уменьшаться, точно подзорная труба морского капитана, и он сидел в кресле с мятным привкусом дешевой сигареты на губах. Сигаретой его угостил следователь – нервный, как лошак, парнишка в штатской форме – свободном, но дорогом костюме. И он уже давно понял, что это военная разведка, и от этого сделалось спокойней, уютней, словно к этому запаху человечьей гари, трупа примешались добротные ароматы просиженных кресел, дорогих сигар и дешевого кофе, какой готовят похожие на гомосексуалистов секретари и молодые лейтенантики.

Секретарша стояла на том конце коридора в малиновой celebrity nude комнате и глядела в окно, где люди под первым снегом мокрыми крысами выползали из своих нор.

- Это ваша секретарша… ее фамилия… - начал было следователь.

- Я ее не помню. Не помню ее фамилии.

Следователь понимающе кивнул головой. Он уже находился на такой стадии своей карьеры, что мог позволить себе относиться к людям, как к интерьеру. Также он понимал, что с этим приключением, а иное слово и на ум не приходило, ему возиться не долго. Но он не любил такой тип людей. И такие hentai porn типы, определил он про себя, вряд ли любят оказываться в такой ситуации.

- Я поговорю с ней? – Сказал следователь и красноречиво окинул глазом фигуру секретарши, одетую в синий английский шерстяной костюм – ты глянь, даже складки у нее похотливо переливаются на бледном зимнем солнце! Он перехватил взгляд следователя, и волна, горячая, будто у породистого жеребца, прилила к голове; сейчас он точно ощутил, как от злости на этого плюгавого сноба-следователя его глазные яблоки трещат капиллярами и трескаются с таким грохотом, что не слышно, как жужжит одинокая муха в синем полумраке комнат.

Он брезгливо наморщил нос, когда услышал этот звук, как в lesbian videos онь – все чужое и недопустимое в этом доме сейчас явилось, чтобы его уничтожить, сожрать его запахи и оставить одного, с поджатой мошонкой, кривыми пожелтевшими зубами – он никогда не славился вставными челюстями и таким прочим. В этом он был достойными сыном своих родителей, презиравших чужое и ненатуральное.

Следователь закинул ногу на ногу, положил острое колено, затянутое в дорогое сукно – он и это заметил, но сейчас же понял, что так бы поступила Лада. Странно, но он не ощущал потери. Он больше ощущал предательство, капризы ее и истерики, и это всегда возбуждало. Сейчас он мог бы без малейшего суесловия сказать, что оказался в пустоте, такой же близкой, как беззвучный снег за окнами, все падавший и падавший в прорехах тяжких портьер. Как улица, неожиданно выгибавшаяся на повороте, чтобы сомкнуться крепкой челюстью на крохотном фонтанчике из красного мрамора с толпами мерзких голых русалок без половых органов – с учетом того, что все это увидят дети. Они и сейчас толклись группками в ярких куртках, с воздушными шариками – девочки, немножко постарше, дребезжали мобильниками, возбужденно облизывая красные, пошершавевшие от мастурбаций губы, и не спешили домой, чтобы не очутиться в ночных кошмарах. Он неожиданно отметил, что именно таким должна быть сытая и настоящая жизнь, ничем не схожая с этой крутой, как челюсть динозавра, дорогой, с мокрыми и голыми молоденькими липами.

Прислуга принесла к milf porn оньяк, самый дорогой, но умеренного качества. Он не пил такой на людях, но с удовольствием угощал и угощался с неблизкими знакомыми, если так можно выразиться; он садился всегда так, чтобы было видно безлюдную часть улицы, куда заползал дворник с искривленным носом, лысый, но довольно харизматичный, как сейчас модно говорить; он на полставки подрабатывал в их конторе и приносил свидетельства – никудышные, но временами смешные. Следователь кашлянул в кулак – белые костяшки, набухшие вены свидетельствовали о его нервном, даже тщеславном характере, но вместе с тем о воле и цинизме. Следователю в первую очередь, скорее всего, черт его, было интересно.

После нескольких глотков коньяку он почувствовал, что этот интерес передается ему. Но где-то далеко в мозговых клетках отпечатался портрет секретарши. Сейчас hot lesbian porn ее полный, в розовой помаде, рот вызвал у него восхищение, как будто этот рот мог сказать ему что-нибудь утешительное. Это для него был рот священника – так решил он, хотя никогда ни во что не верил кроме успеха и достатка. Он никогда не верил женщинам, но до безумия, юношеского безумия любил их, пока кривая его судьбы не пересеклась с Ладой, с веснушчатой девушкой с розовыми прыщами на лице, роскошным крестьянским телом, с ленивыми движениями гламурной модели, но до того естественной, что ничего его мужской опыт не мог поделать, в какую позицию ни встань. Но сейчас он упрямо думал о реальной секретарше – крупноротой, с телом норовистой кобылицы, с пустыми фарфоровыми глазами и цепкими лапками насекомого, подгребающего корм к своей норке. И похотливой, как цыганка. Ему сделалось приторно, потом тошно, и он проглотил коньяк одним духом.

- Значит так, генерал. Как ни печально, но дело это короткое и банальное, – сказал следователь и элегантно взял коричневую палочку сигары, умело подкурил и выпустил синее облачко дыма у него над головой; дым почти растворился на фоне костюма секретарши. Наконец следователь заговорил ровно, придерживаясь какого-то внутреннего, понятного лишь ему порядка.

От таких разговоров у него всегда крутили пломбы в зубах. Он слушал холодную и взвешенную речь следователя с крысиной прической и сейчас понимал, что между этим холеным, лощеным, застегнутым на все пуговицы и резинки, этим настырным и прежде всего разумным типом, точно натертым воском, и им, именно им, нет никакой разницы. Это дернуло его досадой, как нерв в еще здоровом зубе. Малахитовый квадрат окна с ярко-желтым тихим вечером предрождественской ночи, как все в конце, как все вначале… Да, правда сводит зубы. Еще одна ночь, которая ничего не изменит, но к чему-то приблизит. И он знал, что спокойно может пережить ее. И от этого ему было страшно. Даже от одной мысли о том, что единственное существо, которое от него зависело, тут, на этом пятачке блестящего пола с дурацким розовым балдахином над кроватью, с мебелью румынских князей, неожиданно стало чем-то изменившим привычный уклад жизни. К этому нужно быть готовым, но и это пугало его. Еще больше чем то, что представить себе Ладу, увидеть в памяти он сейчас не мог, как ни напрягал мозг. Только запахи. Враждебные и чужие, как на войне, призраками пробирались из комнаты в комнату, lesbian xxx своей мерзостью оккупируя дом.

Следователь сполз задницей на край стула и нервно стал водить носком туфли по паркету. Он мысленно определил его как латентного гомосексуалиста, скорее по профессиональной привычке. Он даже почувствовал, как поры его ануса, в самом анусе распускаются розовыми слизкими бутонами, испуская запахи, от которых тошнило и першило в горле. Вот оно: быть готовым и не бояться. Две банальных истины. Он поднял, точнее поддернул глаза, бросив остекленевший от непривычных ощущений взгляд на большой, в тяжелой деревянной раме, квадрат окна, которые переливался незастывшим желатином в предвечернем (или утреннем?) мороке.

Наконец он что-то увидел. Нет, он таки увидел! На сером куске асфальта он увидел каштанового пса, почти огненного. Пес был глуповатый, наивный, тыкался носом в грязные лужи и лаял на собственное отражение, положив ушастую голову на лапы. Следователь поднялся, аккуратно поправил штаны, попрощался и вышел, поскрипывая блестящим паркетом, точно астральным отраженьем самого себя. Он тоже встал, повернул ухо к беспредельной анфиладе комнат и стал ловить отчаянное жужжание заблудившейся мухи. Поздней, когда он решил, что это ему мерещится, он перевел взгляд на стол, взор его перепугано рассыпался на тысячи short term loans огней в синей хрустальной пепельнице с окурком женских «Вог». Он понял, что Лада не курила таких сигарет. Его супруга любила хильнуть крепкого рому или виски, самого дешевого, чтобы смердело самогоном, а потом раскуривала сигару. В ее розовом, как два слизняка, красивом рту сигара выглядела жутко пошло, по крайней мере, он говорил так.

Только сейчас он ощутил, что секретарша возбуждена, до непристойного, до тошнотворного, вот так просто, как всегда женщины воспринимают смерть – возбуждаются, молодеют; как будто смерть с разгону ударилась о нее, пролетела высокими анфиладами, отскочила от ее недоступного карого раскосого взгляда и застряла в его глотке. Он облизал губы кончиком языка, совсем по-женски, анус его болезненно и сладко сжался. За окном толстым куском слюды двигалось небо. Настало время сумерек, и все его кишки просили есть, лишь мозг тупо ловил сигналы с того конца дома. Мраморные ангелы трясли в тенях маленькими писюнами, натягивали луки и беззаботно смеялись над смертью.

Секретарша сжала его уши – толстые и мягкие, теплые, будто у породистого, откормленного и ухоженного пса. Он тыкался лицом в ее пиджак, ерзая коленями по начищенному паркету. Он был лысым, без малейших признаков волос, поэтому она, наверно, и взяла его за уши. Так он маялся этим, думая о своих ушах, о вспотевшем черепе, перебирая проворными пальцами тяжелые складки ее костюма. Наконец, когда открылась ее нагота, словно вылепленная из добротного цельного куска плоти, он почувствовал дикое возбужденье, которое шло от самых кончиков пальцев, двинулось и укрепилось в корешке члена. Да, аж заболели яйца. Лобок и щелка у секретарши чисто выбриты.

Прекрасный, почти образцовый кусок плоти, с мягкими линиями, полными ногами, высокой грудью, нежной кремовой кожей и добродушным треском в раскосых карих глазах, который говорил лишь о том, чего женщине хотелось сейчас, а не где-то так и чего-то там. Она перевернулась на живот, выставив округлые ягодицы, расставив точеные ноги со срамными губами – краешками их, и он неожиданно для себя сглотнул липкую слюну. Он загнал два пальца – указательный и безымянный – в свежую набухшую плоть и услышал тихий стон удовольствия. Язык его прошелся привычно по желобку спины, между ягодицами, завибрировал на анусе. Он сладко лизал бедра, тыльную сторону ноги, а она лежала – чудесный слепок, совершенная в своих линиях, движениях. Ее глуховатый, покорный голос никак не вязался с тем холодным и самоуверенным выражением, когда он периодически встречал ее в длинных коридорах и еще где-то. «Больше я ее нигде не видел» - совсем четко, отстраненно калькировалось в его голове. Он сел ей на ноги и засунул палец в анус. Когда она застонала – да, именно так, как он хотел, он начал шевелить пальцами, а левой рукой прихватил пылающую копну волос, поднял голову, развернул – скула и один карий глаз, затянутый плевой удовольствия. Позднее, когда он подхватил ее под колени и стал касаться языком щели, понемногу вводя язык, он увидел совершенство ее груди, но досадливая мысль, что жалюзи подняты, что это в комнате его бывшей жены, натирала спину. Но не больше. Он слушал ее голос – так, будто он сам женщина, сам чувствует себя покоренным, хотя на самом деле было иначе, и иначе быть у него не могло. Он возбуждался все больше, аж до покалывания в руках. Наконец он вошел в нее, ее гибкие с мягкими подушечками пальцы ухватили его свисшие бока – живот-то он как-то втянул, но конец вошел в тугую дырочку по самые яйца, и она растянула стон, такой, что в самый раз, не дублированный тысячу актов, не повторенный и не заученный. Голос поднимался от самой щели, пролетал сигмовидными кишками живота, клокотал в груди, а потом выходил из пухлых, правильной формы губ с двумя блестящими резцами зубов, где плавали светлячками ночные огни. И он подумал про жалюзи, и в эту минуту совсем неожиданно – почти смертельно недопустимо и неожиданно – он кончил в нее целым потоком, так что мороз пошел по коже, а спину и задницу взяли спазмы. Такого он давно не чувствовал. Но потом, буквально через минуту, когда ее руки вытерли член розовым носовым платочком, он снова возбудился. И сейчас она была сверху него, во всей пышности, с открытой грудью, тугим животом, что переливался волнами под корешком его члена. Главное, не было того однообразного и привычного, что кончалось у него кислым оргазмом, холодным и липким поцелуем, а потом тупо хотелось завалиться на бок и спать. У этой женщины было все! И он снова кончил, она успела схватить по-телячьи нежно головку члена ртом и выпить все до остатка, так что у него спрятались яйца. Он успел глянуть в окно – что-то задрожало, будто налипло на экран его взгляда. Фонари огненными шарами сначала висели в пространстве, а потом потухли, словно враз осыпавшись яблоками на луженый от месяца асфальт. Она легла на него, подсунув мокрую вульву к его лицу, и язык сам собой забегал в щели, слизывая мокроту, а его член обожгло горячим, и он закрыл глаза, не понимая уже ничего, а только плыл, ухватившись за пухлые ягодицы. Она кончила первой, зычно и сладко, а потом он вошел в нее сзади, сидя на ее упругих длинных красивых ногах, пустив тихого петуха, перднув от удовольствия. Отверстие ануса было узким, чуть-чуть шершавым, и член входил с каждым движением все больше. Мело за окном, и он глядел на мягкий снег, не чувствуя никаких запахов и не чувствуя себя, только лишь член, красивая выгнутая спина с мягкими мячиками мышц под бархатной кожей. Женщина запрокидывала голову, а ее волосы развеивали с каждым движением тонкие флюиды духов, холеной кожи, ее половых секреций. Белые простыни хрустели – медленно, в такт телам, голосам и тихому вечеру, который разливался, кажется, шел от окон, от предметов. И вот он кончил еще раз – громким криком заглушив ее звериный и сдавленный. Она выскользнула из-под него и села ему на лицо, охватив мокрый член рукой, и задвигалась, на этот раз уверенно, быстро, будто больше ничего в нем не было интересного, а она принимала только удовольствие оттого, что ее мокрая вульва скользит по его лицу. Она кончила трижды, пока член не вырос в ее мягкой ладони, и ее замшевые губы охватили головку, потом продвинулись глубже, пока член не зашел полностью ей в рот. Щеки у нее раздувались, как бока рыбы; она зыркала на него карим ровным взглядом поверх белого живота, потом опускала глаза, и язык ее живо бегал по головке, а яйца перебирали мягкие подушечки пальцев. Тут он еще раз пукнул, громче прошлого. Он видел, как она перегибается в талии – действительно, как большая сочная рыбина, и капли серебряного пота стекают на изломанные простыни, синие в мельхиоровых сумерках. Потом она легла набок, задев нежной кожей груди его бедро, и он увидел четкие абрисы ее плеч, тонкие линии, точеную голову с разбросанными черными змеюками волос против темного квадрата окна. Совсем неожиданно ее указательный палец надавил на анус, упруго зашел в прямую кишку, а рот крепким кольцом стискивался вокруг головки. Сейчас ему показалось, что у них на двоих один ум. Но потом он ничего не думал. Только дрыгал коленями, сопел ноздрями, хрипел черти что. Позднее он стал выворачиваться – вероятно, потому что спину схватывали судороги, сводило ноги, но это приносило такое удовольствие, что ему хотелось, чтобы это и, наверно, что-то другое происходило, длилось бесконечно. Нос его сладко тянул чистый воздух с мелкими, незаметными частичками ее запаха, а не запаха Лады. Он чувствовал сейчас только свой член, который надувался, как резиновый, делался деревянным, лишь на кончике превратился в гигантское забвение, в гигантское наслаждение. И едва на небе зажглась луна – круглая, телесного цвета, как он протяжно кончил, но еще подержал ее голову руками, сладко ощущая, как его член nude celebrities мягчает, делается маленьким и сморщенным, теплым в ее рту, он провалился в пустоту, в забытье – определенно, у этой женщины есть талант. Немного передохнув, он повертел головой, а она легла на бок, развернувшись к нему круглыми ягодицами, и ее мокрая от пота спина, со спинной ямкой – одной линией, делала ее невероятно красивой. При взгляде на это к нему пришла совсем другая мысль: где-то все же он это видел, но где? Да, именно она, эта женщина с совершенными формами напоминала что-то. Он – тот, что всегда скрывает свои чувства до тех пор, пока они не покинули его детородные и прочие органы, оставляя его отдыхать в старании, которое он, кстати, удобно для себя конструировал в продолжение всей жизни. Сейчас он нагнулся и поцеловал ее щель – мокрую, раскрытую, похожую на бутон цветка. Она удобно умостилась и легонько прижала его лысую голову. И он припал мясистыми губами к клитору, втянул сладкий, действительно сладкий запах женщины, а ее тело заходило волнами. Он лизал, а она мягко пошлепывала его по бледным ягодицам – точно, нужно съездить на море, такого он себе давно не позволял. Бедра сжимались и разжимались. Иногда в голове у него проходили неимоверные мысли, странные и страшные, точно у школьника-старшеклассника за цветным порножурналом на большой перемене. Она высвободилась, стала на четвереньки, и сейчас он видел ее отражение в пуленепробиваемом стекле. Темная аллейка с темными шарами фонарей, с искрами окурков – это на балконах соседского дома, принадлежащего какому-то тресту, курили и бросали в эту волшебную ночь бычки. Он входил в нее легко, и она постанывала, покрикивала, но как раз в меру. Именно так, – решил он – в меру этого дня, в меру, когда Лада таки наконец ушла и освободила его, ха, таки освободила, даже ее противных посмертных запахов не осталось. Только запах чистой и свежей плоти – то, что нужно каждому человеку, а остальное все – глупости, непредсказуемые глупости. Наверно для такого синего дня с сожмаканными простынями, с кремовым телом женщины, стоило пережить Ладу, брата, родителей и дедов.

Что-то треснуло, и он снова видел полураскрытый ее рот в темном окне, язык, ползавший по пухлым губам. Она повернула голову, прижалась щекой к плечу и посмотрела чайным нежным взглядом, запорхала широкими ресницами, сжала губы. И он прижался к выгнутой спине, схватил за груди и кончил. Они легли на спину и смотрели на лепнину белого высокого потолка. Он положил ей руку на живот, и она ойкнула, точно это для нее была самая большая неожиданность в мире. Она ойкнула и расставила ноги, а он полез туда ладонью и перепугался, подумав: а не нимфоманка ли она? Да нафиг, хоть бы и сама фурия, лишь бы ему нравилось. Пальцы нащупали ее тугой клитор; она подсунулась поближе и ухватила его за член. Это детское движение, привычка, словно охладило его, проложив расстояние между днями, неделями и годами. «Ты не голодная?» - спросил он. «Хочу сладкого» - ответила она, продолжая поднимать его достоинство. Рука у нее заработала быстрей, а его пальцы провалились в сочную мякоть. Сейчас он думал про сладости, про ее руку и про свою руку. Ага, там она правда была сладенькой. «Ничего особенного, когда оно приходит», – думал он, и сейчас его память заработала достаточно быстро, нейроны и атомы забарабанили в кость с неимоверной скоростью. Ему стало неудобно, дико неуютно, и она уловила это движение, поэтому прижалась мягкими губами к его плечу, потом налегла животом и грудью и лежала так до тех пор, пока он маленьким ребенком не засопел и не кончил ей в ладонь. Она размазала сперму по лицу и засмеялась гортанным голосом с нежными, слегка надломленными нотками. Неимоверная синяя лагуна открылась его глазам, и он улыбнулся впервые за несколько дней. Живот у женщины горячий, кажется, можно обжечь руку. Но главное совсем не это. Совсем другое его интересовало. Он чувствовал, как в его ноздри потекли приятные невидимые запахи. Он закрыл глаза и лежал блаженно какую-то минуту, пытаясь сосредоточить мысли, но они казались ему мизерными и лишенными смысла. Даже само слово это отдавало паскудством. Тишь, неимоверная тишь лежала на пузатых, с куцыми писюнами, купидонах, на мебели. Даже здоровенные комнаты, выходящие друг из друга, никак не страшили его, а навек похоронили, прикрыли от Лады. Позднее это ощущение начало расти: она, эта женщина, из одного сплошного куска плоти, из света, тени, сладких запахов, выгибая тонкую, как лозина, спину, пошла по высоким комнатам, буднично, не прикрывая своей наготы, и казалась совсем из его мира, реальной игрой атомов водорода, нейронов, сладкого чувства, какое бывает только в молодости – так он решил, провожая ее взглядом. А он поднялся и глянул на черные шары фонарей, на лысый зимний холм, и когда повернул голову, то она сидела, подмостив под себя ноги по-турецки, и разрывала блестящую упаковку конфет. Он подумал: и нашла же, ядрить ее маму!

< Prev		Next >