Сайт журнала "Слова"

Философия наноязыка

¹

Слова, обозначающие слова, которые являются названиями референтов, чей онтологический статус зависит от семиотической относительности, то есть от наличия наряду с языком бытия – антиязыка бытия, включающего в себя всё необытийствованное (в отличие от небытия, не обременённого семиотическим балластом). Речь идёт не о потенциальном, а о границах бытия в языке, с выправкой на онтологическую относительность, согласно которой язык не может быть исчерпан бытием или небытием, сохраняя за собой право на трансгрессивный манёвр. Крайний лингвоцентризм (или лингвоонтоцентризм) играет на пользу как бытию, так и языку, поскольку разграничивает области обеих некомпетенций, позволяя высказать тезис о том, что ни язык не может вместить в себя бытие, ни бытие – язык, но лишь дух предустановленной асимметрии, компромиссирующей на обоих центризмах (правда, с небольшой инерцией в сторону языковой асимметрии, разрешающей высказывать самые невероятные перформативные парадоксы и языковые скандалы в онтологии).

В отношении языка не действует принцип двойной ловушки, когда при опровержении исходной посылки необходимо воспользоваться ею же (например, чтобы доказать бессмысленность философии, нужно непременно пофилософствовать), иначе большинство онтологических вопрошаний свелось бы к банальному решебнику, а аналитическая философия превратилась бы в устройство по щёлканью орехов. В первую очередь нам важно показать, что бытие имеет в языке всегда темпоральную (сиюминутную) прописку, а язык в бытии – постоянно сопряжён с бременем. Во-вторых, рассказать о лингвистической безотносительности к автореферентности, а также о языковой беспочвенности к любым умалениям роли языка в проблематизации бытия. Воязыковлённое бытие больше не может быть самодостаточным за счёт языка, потому что вопрос о поименованности автореферентности бытия остаётся открытым до тех пор, пока не доказана онтологическая относительность и не апробирована предустановленная асимметрия между бытием и языком. Бытийная автореферентность – это подлинный язык бытия, который почти всегда ускользает от естественного языка в дурную перформативную парадоксальность, обнадёживая таких простачков, как Хайдеггер, ответами на онтологические вопросы – больше риторические, чем тавтологические.

Традиция забвения вопроса о бытии, выполняющая функцию латентной несоизмеримости языка и бытия, была нарушена фундаментальной онтологией Хайдеггера, который предложил «царский путь» приобщения к бытию через деструкцию языка как сущего, а в конечном счёте – к абсолютной онтологизации языка (чьё бытие подменило бы собой язык бытия), имя которой – бытийная автореферентность. Языковые трансгрессии Хайдеггера открыли для естественного языка новый онтологический горизонт, благодаря которому метафизика стала интересоваться языком бытия, придав лингвоцентризму фундаментальный смысл – возможность бессмыслицы не только на естественном языке, но и на языке бытия, то есть асемантив бытие и таким образом опровергнув гегелевские притязания в виде абсолютной идеи, равнозначной тотальности смысла бытия. Онтологизировав язык, Хайдеггер сформулировал косвенную проблему забвения вопроса о бытии языка, в то время как истории философии запомнился эпизод о забвении вопроса о бытии, посредством которого, следуя логике автореферентности, Хайдеггер ностальгически подыграл забвению, сведя вопрос о бытии языка к вопросу о смысле бытия на языке лингвистического Dasein, а не на языке бытия, поскольку вопрошание о смысле бытия есть вопрошание на языке самого бытия.

Язык бытия и естественный язык характеризуются онтологической нетранспарентностью – непрозрачностью онтологических статусов, вследствие чего язык бытия и естественный язык оказываются несоизмеримыми, или беспочвенными, а потому нуждающимися в языке-посреднике, в качестве которого может и должен стать антиязык. Феноменологически антиязык претендует быть средством созерцательности смыслов бытия, постулирование которых зависит не от нужд онтологии присутствия, а от потребности в оперировании смыслами до их естественного воязыковления, когда язык бытия ещё не был инфицирован семиотическими принципами (например, принципом «изначального опоздания»).

Реконструкция языка бытия возможна при помощи естественного антиязыка, для которого не существует никаких референтно-сигнификативных исключений. Допущение о существовании языка бытия основано на принципе лингвистического идеализма, согласного которому можно поименовать всё, что существует, а следовательно, обнаружить не столько язык бытия, предшествующий антропогенезу, сколько язык бытия, созданный человечеством в рамках футурохронии. Универсальный бытийный язык: как правило, большинство попыток найти такой язык впадали в праязыковую ностальгию, освобождаясь к доязыковому и даже досемиотическому, однако все они ограничивались антиязыковыми артефактами в виде реконструированных праформ – антислов, составляющих корпус этимологических словарей; всё, что было или будет нареконструировано, включается в антисловный класс праформологизмов.

Однако нас интересует такой язык бытия, celebrity nude который называет вещи своими именами – ресонимами, стирая границу между присутствием и присутствующим, между бытием и сущим до тех пор, пока не возникнет отождествление бытия и небытия, а ресонимы не будут подвергнуты деструктивной этимологии, уничтожающей вещи до неноминабельности. Возможно, что язык бытия станет доступен тогда, когда посредством метода деструктивной этимологии, заключающегося в подыскивании lesbian porn movies каждому слову его деструктимона – футуроформы самого последнего употребления (либо антиконтекста, в котором подопытное слово будет терять своё прямое значение), будут деноминированы все референты. Язык бытия как язык будущего должен быть гарантирован последующей аноминацией вещей, а если говорить паритетней, то их деноминабельностью – стадией, наступающей после стадии неноминабельности, когда невозможно лишить референт его имени, поскольку никаким именем он не обладал; когда невозможность поименования предшествует возможности отобрать у референта его имя.

Неденоминабельность – это невозможность лишить референт его имени, вследствие чего открывается ещё одна перспектива для методологического обоснования языка бытия помимо деструктивной этимологии, прототипом которой является деструкция Хайдеггера. Иными словами, важно показать, почему ту или иную вещь нельзя лишить её имени или альтернативного способа номинации, то есть подвести к неденоминабельности, а значит и к неразличению между способом номинации на языке бытия и способом номинации на любом другом языке (например, на естественном человеческом языке), преодолевая тем самым «вечное возвращение» перформативной парадоксальности, при которой общий тезис сформулирован на языке сущего, или присутствующего, а его содержание претендует на характеристику языка бытия, или присутствия.

Неденоминабельность на естественном языке и неденоминабельность на языке бытия – тождественны лишь в своей методологической чистоте, тогда как в своих практических последствиях – различны до онтологической нетранспарентности, стирая приоритетность языка бытия в качестве истинного перед традиционно неистинным естественным языком (либо альтернативным наряду с языком бытия). Устранив из семиотического проблемного поля истинный язык бытия, мы получим отнюдь не истинный естественный язык, довольствуемый смысловым суррогатом, а один из многих языков, для которого в рамках оператора гипотезы множественности миров будет подобрана аутентичная истинность.

Гипотеза множественности языков отвечает методологическому принципу несоизмеримости, посредником для которого выступает если не перформативный парадокс, то его презумпция, однако наш случай свидетельствует о несоизмеримом постулировании границы между бытием и сущим, когда на смену редукционизму истинности приходит автореферентность самой несоизмеримости, а также естественный антиязык как язык-посредник для разных несоизмеримостей и средоточие бытийных смыслов (значимостей) вне какой бы то ни было номинации и её производных – иными словами, червоточина автореференции несоизмеримости, содержащая статусы онтологической нетранспарентности между языком бытия и естественным языком.

Естественный антиязык в качестве языка истины неуязвим как на естественном языке, так и на языке бытия: антиязыковая автореферентность отличается парадоксальной спонтанностью, больше граничащей с лингвистической некомпетенцией, чем с неденоминабельностью. В антиязыке можно встретить исключения для всех правил, в том числе для бессмыслицы, которую нельзя выразить даже на антиязыке, но можно переиграть в альтернативный антиязык, работая с бессмыслицей как со средством автореференции (автореферентность бессмыслицы представляет собой автореференцию без референта – отсутствие источника смысла для последующей асемантизации самого отсутствия. Апофатически оговариваясь, бессмыслицу невозможно поймать на противоречии, поскольку там, где отсутствует всякий смысл, нет места для отсутствия.

Бессмыслица находит своё отсутствие в доязыковом бытии, когда прото-семиотичность ещё не оформилась в соответствующий горизонт. Вводя ОПЕРАТОР БЕССМЫСЛЕННОСТИ, мы удостоверили компромиссный вариант присутствия бессмыслицы в языке, однако не предусмотрели ревизии антиязыка на латентную бессмысленность. Латентная бессмысленность сокрыта от собственной автореферентности, вследствие чего для неё невозможно установить отсутствие референта, который отсутствует по определению. Нанизывание отсутствий на шампур языковой некомпетенции в отношении бессмысленности имеет свой предел, называющийся языком бессмысленности. Язык бессмысленности можно легко отождествить с языком бытия, который не знает себя настолько, насколько не предполагает никакого внешнего наблюдателя (сильный мизантропный принцип).

Поиски вопроса на ответ о смысле жизни выдают в нас онтологических обывателей, стремящихся предусмотреть интерсубъективное участие в небытии. Бес-смысленность основывается на тезисе об избыточности смысла там, где он несоразмерен автореферентности, то есть впадает в крайность абсолютного перформативного парадокса, который содержит в себе все случаи своего употребления, обессмысливая отсутствие любых альтернатив.

Обессмысливание – это забвение таких смыслов, относительно которых невозможно реализовать влечение к небытию, но охотно – влечение к концу, в результате чего следы истирания теряются в лоне бессмыслицы, или бесконечном тупике (Галковский). Бессмыслица – не абракадабра из толкового словаря, а вызов семантическому онтологизму, конституирующему десемантизацию по своему шаблону и рассеивающему смыслы наперегонки нашему непониманию. Бессмысленность пребывает в модусе предшествования любой онтогонии, поскольку является истиной достаточного основания, замаскированной аксиоматичностью и догматичностью воображаемых положений. Бессмыслица сродни воображению об исчерпании воображения, когда имагинальный круг размыкается в собственную автореферентность, обнуливая все самоочевидности. Восстановление паритета бессмысленности в бытии должно стать единственной фундаментальной задачей патологии, понимающей под патом десемиотизацию, которая несёт online payday loans в себе тавро первой жертвы, самозаклания, броуновской диссеминации, рассеивающей смыслы для того, чтобы примирить семантическую трансгрессию с экзистенциальной десемантизацией.

Смысл бессмысленности противостоит нонсенсу и его логике дополнительности, находясь не на границе первичной семантизации, а в асемантике возможных миров (Анти-Крипке) – утопии для любых языковых игр. Смысл бессмысленности представляет собой опережение любой семантизации, какой бы последней она ни была, разрешая тем самым проблему тавтологичности начала и конца в виде принципа «изначального опережения» бессмыслицы собственной автореферентности, результатом чего выступают возможность мыслить мыслимое и возможность бессмыслить бессмысленное, выражающаяся в клевете на бессмыслицу, дабы не выдать её смысл. Смысл бессмысленности заключает в себе тайну различия, о чью онтологию было затуплено немало гвоздей, но так и не распято ни одного essay writing service языкового парадокса.

Тайну различия составляет парадокс неразличаемости, подвигающий на откровение таких вещей, в отношении которых различие бессильно, а категория неразличаемостности требует прописки в антиязыке. Поиск неразличия (нетождества) позволяет различию различать ещё неразличённое от неразличаемого, снимая противоречие между различием и неразличием самого различия, поскольку всеразличённость асинхронна даже для Бога, то есть пока сохраняется теологический комплекс кукловодства (в чём-то полемичный с «эффектом матрицы»), синонимичный дурной бесконечности различения. Если Бог не разоблачит перед нами свой кукловодческий грех, мы вправе сомневаться как в его всеразличимости, так и в его атеизме. Онтологическое кукловодство, которым заражена вся европейская онтология присутствия/отсутствия, может быть обезоблачена не столько с помощью фигуры Злокозненного Демона, сколько влечением к бессмыслице, возвращающей бытию его исконный смысл – тотальную неразличаемостность при любых гносеологических тождествах и тотальную бессмысленностность при любых онтологических тавтологиях.

То, что различает смысл и бессмыслицу, называется не различием (или различанием), а анонсенсом – анонсом нонсенса, презентирующим смысл бессмыслицы всякий раз с опережением для языка, основанном на принципе «изначального опоздания» – отставание плана выражения от плана содержания. Бессмысленность бытия – риторичность любого вопрошания о бытии, обнажённом для минимального означивания, которое запускает механизм различия в качестве беспрецедентного, иначе на фоне бесконечного потока различий референтативного вещества не удастся оправдать искомое семантическое различие. Семантическое различие может быть исконно присуще языку бытия, тогда как бессмысленность – языку бытия, не означенному на наблюдательный манер. Если бессмысленность представить в виде буфера между языком бытия и различающим языком, то станет понятно, почему конвенции языка бытия могут быть также деконструированы. Различие на языке бытия бессмысленно именно потому, что неразличаемостность (потребность в неразличаемости) характеризует не столько бытие, сколько его язык, избыточный для бессмысленности бытия.

Бессмысленность бытия несоразмерна бессмысленности языка бытия: если первая представляет собой условие нередуцируемости бытия до неденоминабельности (невозможность лишить референта его имени), то вторая – условие нередуцируемости языка бытия до неденоминабельностности (потребность в неденоминабельности). Бессмысленность не может отобрать у вещи её имя, но в состоянии оневозможнить такое лишение, спаяв воедино референт и его ресоним. Таким образом, бессмысленность становится границей, которую никто никогда не нарушит, чтобы не попасться на удочку обессмысливания, чьи последствия окажутся дедистинктивированными, а потому неверифицируемыми, нефальсифицируемыми и неавтореференцируемыми для самой процедуры.

Обессмыслить (или black girl porn азначить) соразмерно исчерпанию ресурса деконструкции, при котором тот или иной смысл (значение) реидеологизируется до недеконструируемого, отпячиваясь к развилке альтернативных истоков. Азначивание – подведение значения к пропасти деинтерпретации, коррелятивной означиванию с присущей ей конкуренцией интерпретаций. Деинтерпретация – не вспять-деконструкция, вскрывающая поверхностный слой неотрефлексированного означивания, а бесконечная деструкция значения, игнорирующая деструктивную этимологию и преследующая бессмыслицу по следам исчезающего различия. Бессмыслица означает такое онтологическое отсутствие смысла, при котором вопрошание о бытии становится риторическим, или безответственным, а языку бытия приходится довольствоваться антиязыковым парадоксом – нуждаться в бессмысленности намного больше антиязыковых возможностей (бессмысленность на антиязыке снимает компромиссный характер собственной ОПЕРАТОРНОСТИ, воантиязыковляя её с помощью антислов).

Антиязык разыменовывает бессмысленность в метаантислова, которые упреждают дурную лингвистическую бесконечность (слова, обозначающие антислова, которые являются названиями соотсутствующих референтов, синхронизирующихся в бессмысленном небытии, или небытии с прибавочным обесцениванием – обессмысливанием самой бессмысленности), готовую растворить в себе бессмыслицу. Бессмысленность необходима в качестве противовеса семантизации, сдерживающего антиязыковой оптимизм, согласно которому можно выразить всё, что угодно – вплоть до дескриптивно-превентивной формы (например, в виде того или иного названия класса антислов). Проблематизация бессмысленности приводит к антиязыковому тупику, непригодному для антиязыковой утопии – улексии. Если бы на антиязыке можно было выразить бессмыслицу, то тогда бы отпала потребность в антиязыковой бессмыслице, ещё больше отягощённой бременем своего небытия.

Антиязыковая бессмыслица отсылает к притуплённости бритвы Оккама – максимуму преумноженных сущностей, запрещающему резерв естественных ошибок при словотворчестве. Умножение сущностей необходимо для подтверждения не столько онтологического, сколько лексикографического статуса бритвы Оккама, который стал возможен благодаря бороде Платона, а в наше время – щетине Эпштейна, слегка восполнившей парадоксальное оскудение философского языка. Замусоривание философии кастрированными смыслами стало началом конца классического философствования: если раньше смыслодефицит компенсировался естественно-научными и гуманитарными науками, то теперь он приобрёл экстрадисциплинарный масштаб, ядром которого стала анархистская философия. Если бритва Оккама запрещает умножать сущности без необходимости, то щетина Эпштейна налагает celebrity news запрет на умножение сущностей, подобных бритве Оккама, несмотря на автореферентную чистоплотность последней. С другой стороны, как показывает лексикон антиязыка, бритве Оккама ни разу так и не удалось предотвратить появление избыточной сущности, поскольку всё, что было дезавуировано или замолчано в языке, автоматически пополнило словарь антиязыка.

Парадоксально то, что сама бритва Оккама не учится на собственных ошибках, в числе которых – лексикографическое ханжество её пользователей, пытающихся опровергать то, что стало фактичностью языка, а значит – и философская рефлексия над ней. Бритва Оккама для антиязыка может быть применена лишь в том случае, когда избыток антислов угрожает воантиязыковлению – избеганию антиязыка посредством семантических паллиативов (например, в виде соответствующей гипотезы происхождения антиязыка из самого себя, то есть из автореферентности, неопределимой до определения неопределимости, или из небытия, то есть отсутствия прерывности между семантизациями и асемантизациями). Бритва Оккама представляет собой такой перформативный парадокс, который упреждает умножение критериев верификации и фальсификации для лишних сущностей (если на поводу у бритвы Оккама можно придумать сущности сверх необходимости, преумножив её репрессивный потенциал, то тем самым подтвердится её автореферентная уязвимость, склонная к собственной апологии в виде презумпции перформативного парадокса).

Как известно, бритва Оккама была изобретена в качестве методологического оружия против засилья схоластики, чьё применение обернулось для философии схоластизацией удушения смыслицы, а главное – бессмыслицы, под которой стали понимать заурядную инверсию или переносное употребление прямых значений слов. Больше всего недоразумений досталось абсурду, сделавшемуся уютной ширмой всего неозначенного и невоязыковлённого. Абсурд сродни красной тряпке, занавешивающей непонимание от лингвистически непосвящённых и пристрастных в своей языковой компетентности. Абсурд воплощает собой языковое юродство, носители которого – философы по преимуществу. Абсурд умаляет непонимание, распыляя его между индивидуальными языками и как можно хамелеонней маскируя предел понимания за счёт сужения горизонта лингвистического воображения. Таким образом, абсурд налагает искусственный запрет на онтологическое развитие celebrity sex tapes языка, а главное – на лингвистическое постижение бытия, чей язык по-прежнему нереконструирован на естественном антиязыке (антислова, доступные на естественном языке, выражают сущее языка бытия, но не совпадают со словами самого языка бытия, поскольку последние не могут быть скалькированы в виде симулякров, составляя словарь бытия, или онтолексикон (нечто наподобие онтологического мира идей Платона)).

Различие между словами языка бытия и антисловами, помогающими именовать то, что невозможно поименовать на естественном языке, различает подлинный лингвоцентризм бытия от антрополингвоцентризма, занятого виртуозными объективациями воязыковления, суммой чего выступает «изначальное опоздание», которое агностицирует языковой инстинкт. Воязыковление бытия и его языка будет означать перерыв в противопоставлении присутствия и присутствующего, чьё языковое различие предустановлено самой онтологией различия, а также лингвистической компетенцией бытия при постулировании чистой онтизации до всякого воязыковления. Другими словами, прорыв к означаемым, минуя означающие, и к референтам, минуя означаемые, возможен при условии деконструкции как традиционной онтологии, так и традиционной лингвистики (прежде всего её семиотики), работающих с бытием и с языком как с объектами дескриптивной депривации.

На примере лингвистики языкового существования Гаспарова отчётливо видно, как его лингвистическое бергсонианство выслуживается в методологию деконструкции языкознания, которое является стихийным и нерасчленённым потоком языковых действий самих лингвистов. Открытие лингвистики бытия должно стать сверхзадачей для будущих языковедов, рискующих прочитать код бытия на ещё более невыразимом языке-посреднике. Лингвистика бытия призвана упреждать онтологические рецидивы в отношении естественного языка (на примере онтологической нетранспарентности) и hot milfs лингвистические скандалы в отношении онтологического бытия (на примере лингвистической нетранспарентности). Языковеды бытия могут быть легко переквалифицированы в языководы бытия (Ко-Эпштейн), избегающие автоматической номинации посредством живой энергии онтизации, при которой пуск каждого нового слова переживается с особой бытийной трепетностью, а непоименованное бытие отчуждает из себя два самостоятельных проблемных поля – непоименованность без бытия и ненепоименованное бытие.

Лингвистика бытия открывает язык бытия не как объект изучения классического языкознания, а как источник онтологического вдохновения, дарующего теистические возможности в конституировании истины. Чтобы расплавить наши старые онтологические и лингвистические предрассудки, необходимо отказаться от двусмысленного понимания истины языка бытия, иначе неминуемо вырождение в виде лингвистики существования языка бытия (Ко-Гаспаров), представляющей собой ещё более кипучий недифференцированный поток становления языка бытия, течка которого всегда ниже поверхностной релевантности естественного человеческого языка. Чтобы редуцировать умозрительный язык бытия к языку смыслоразличий в единстве его перцептивных и сигнификативных функций, понадобится не меньше усилий, чем при обратной редукции, однако именно редуцирование способно соблазнить с одной философемы на другую, несмотря на то, что в качестве средства описания используется естественный язык с некоторыми алиментами антиязыка. Редукция бытия к языку может спровоцировать невежественный лингвосолипсизм, который не различает типы редукционизмов и не в состоянии генерализировать сам язык до неязыкового (например, до антиязыка), возводя собственный редукционизм в автореферентный тупик и увеличивая дурную бесконечность ещё на одну версию.

Путь к генерализации языка может быть проложен только через деантропоморфизацию как бытия, так и языка. Игнорирование языка оборачивается забвением языка бытия, на котором может быть поставлен вопрос о смысле самого бытия, – бессмысленность бытия означает отсутствие вопрошания о смысле бессмысленности, о бессмысленности смысла, влекущем за собой нехватку сущего для выражения всей полноты бессмысленности бытия, которое воязыковлено в порочный круг азначиваний, или негативных различий. Механизм обессмысливания уже означенного запускается влечением к бессмысленности, синхронизированным с влечением к концу в сумму небытия, а время – в сумму бремени. Выпадение из поруки означивания забывает вещь для самого бытия, чей язык оказывается нерелевантным для производства бессмысленности.

Забвение вопроса о бытии на языке бытия влечёт к перефразе витгенштейновской максимы («О чём невозможно говорить, о том следует косноязычить»), а бессмысленность бытия приобретает репрессивный оттенок, с помощью которого ни одна вещь в бытии не избежит собственного начала – (п)акта номинации. Бессмысленность в бытии отвечает за баланс между означенным и неозначенным, сокращая разрыв между многочисленными антиязыковыми артефактами (невоязыковлённое не может быть обессмыслено и воантиязыковлено в виде некоторой метаантиязыковости). Предел непонимания упирается в тщетность бессмысленности в плотной семантической осаде. О бессмысленности, как правило, говорят во вторичном значении, подразумевания тот или иной замкнутый горизонт языковой компетентности языкового пользователя, тогда как в естественном языке бессмысленности отведена исключительная утопия, а в антиязыке – антиутопия (примеры бессмысленности на антиязыке указывают на автореферентные парадоксы, сигнализирующие о том, что одного метаязыка недостаточно для удержания патологического различия между двумя бессмыслицами, невзирая на беспосредническое освидетельствование антиязыком большинства собственных парадоксов).

Антиязык ставит под вопрос лингвистический перфекционизм, настаивая на постулате о том, что, во-первых, бессмысленность по преимуществу бессмысленна, а во-вторых, её источником всегда выступает автореферентность, отсутствующая в своём отсутствии по праву отсутствия. Бессмысленность как нечто импотенциальное не подчиняется логике восполнительности, поскольку не может быть восполнена автореферентностью гипотезы дополнительности Бора. Если бессмысленность выступает от своего безымянства – значит в её подлинной анонимности нет места не только для само(на)званства, но и для навязчивой тавтологичности. Выход за границы бессмысленности к сверхбессмысленному – инвариантно-бессмысленному – определяется лингвоцидом, благодаря которому бессмысленность может обрести собственную автореферентность, даровав тому или иному языку его исток – языковость.

Бессмысленность упреждает не столько отсутствие смысла, сколько отсутствие смысла самого отсутствия, в то время как небытие ответственно за означивание смысла отсутствия в бремени нерасчленённых различий. Иными словами, под бессмысленностью следует понимать инстанцию учреждения смысла до его воантиязыковления, при котором означивание отсрочивается в комбинаторность антиязыка. Если бессмысленность мыслится как нагромождение неконтекстуальных словоупотреблений, то мы вправе проигнорировать неконтекстуальность употребления всех суррогатов бессмыслицы, среди которых можно выделить абсурд – герменевтический камень преткновения для большинства философов различий. Центрация на абсурде говорит о формально усвоенной лингвистической компетенции в short term loans пределах узусного языкового творчества, что является первым симптомом фундаментального забвения вопроса о бессмысленности.

Онтология различий стремится означить как можно больше отличий одной вещи от другой, представляя собой апофатическую ноуменологию (в отличие от апофатической феноменологии Гуссерля). Желание перманентного различия становится вечным двигателем перверсивного воображения, синтезирующего желание различий вместо различия желаний, при отождествлении которых друг с другом в виде интенциональных симулякров сознания искажается его виртуальность, а также их последующая актуализация, но ещё больше забывается сам вопрос о бессмысленности. Бессмысленность показывает себя во всём, что может быть деноминировано в антиязыке, то есть лишено антисловной материи и вероятной утилизации в естественном языке. Бессмысленность не может быть вторично обессмыслена, чтобы избежать отождествления с языком бытия, на котором бессмысленность рискует стать ничем, послужив разграничительной чертой между бытием и небытием.

Неязыковое понимание бытия не снимает вопрос о забвении бессмысленности, поскольку сам вопрос является подтверждением примата бессмысленности над бытием в его избыточных усилиях по самоописанию – отчуждению из себя автореферентной инстанции, благодаря которой бы удалось избежать онтологического круга в определении достаточного основания. Таким образом, бессмысленность выступает как гносеологическая сингулярность, реконструкция которой не предполагает стороннего наблюдателя с его особыми формами чувственности – небытием и бременем.

Бессмысленность – не эквивалент дискурсивной веры в абсурдность дескрипции основания, а методологический агностицизм, не рассчитывающий на сверхбессмысленность. Бессмыслица просачивается в язык, минуя антиязык и будучи неосознанной в качестве семантического диссонанса. Вопрошание о смысле экзистирующей жизни опосредовано смертностью хайдеггеровской философемы бытия-к-смерти. Мы лишены подлинного ощущения собственной смертности не потому, что нам недоступен опыт смерти, а потому, что у нас нет никакой уверенности в неотвратимости смерти, лелеемой соблазнами загробного существования. Влечение-к-смерти неотделимо от трансцендентности самой смерти, которая должна быть возведена в Абсолют в мистерии перманентной смертобожнической инициации. Пока смерть не доказана, мы вынуждены пребывать в несобственной экзистенции, инстинктивно влекомой к умиранию, но не к смерти. Когда жизнь сменяется смертью, а смерть – жизнью, тавтологично говорить об экзистенциальной смертности человека на языке перформативной парадоксальности. Виртуальные манипуляции со смертью могут привести лишь к подтверждению гипотезы множественных миров, условием нахождения в каждом из которых является та или иная разновидность смерти. Умирая в одной вселенной, вы рождаетесь в другой, предсуществуя как жизни, так и смерти.

Смертобожничество и обессмысливание сродни пропагандистским методам, с помощью которых сподручней навсегда исключить смерть из приоритетов человеческой жизни, приноровив к нейтральному восприятию её мортабельности. Бессмысленность снимает излишнюю проблематизацию смерти, заменяя её рефлексом эвтаназии и помогая переосмыслить сущность философии как искусства медленного умирания. Таким образом, антологическая смерть философии, неоднократно датированная в XX столетии, приобретает пракселогическое восполнение, низводя философию до эвтаназийных мистерий. Чтобы смерть философии состоялась как мизософское событие par excellence, необходимо избавиться от онанистической поруки отказа от философии посредством её автореферентности.

Автореферентность философии может претендовать на статус основного вопроса философии только в том случае, если на этот вопрос удастся найти риторический ответ, требующий последнего вопрошания об основном вопросе философии и замыкающий автореферентность на себя, то есть на бессмысленность. Умножение бессмыслицы налагает мораторий на умножение бритв Оккама, рецидивы которого постоянно преследуют философию.

(1) Статья подготовлена для научной конференции «Творчество вне традиционных классификаций гуманитарных наук», прошедшей в Институте языкознания РАН 25–27 porn cartoon января 2008 года.