Сайт журнала "Слова"

Начало

Рассказ опять не получился: полное говно! Я со вздохом задушил бычок в обрубке пивной банки и стал ходить по комнате, искоса поглядывая на ненавистный рассказ, дразнивший меня из монитора.

Когда из коридора раздался требовательный звонок, я почти не удивился. Я знал, кто стоит за дверью. Догадался по запаху: пришло говно. Тапочки шаркали, пол коридора кренился, старый, с вытертыми проплешинами линолеум надрывался скрипом, закручивая меня в ультразвуковой спирали. Запах захлестнул меня, поглотил, накрыл душной волной и я стал бессильным, дрожащим. Бесценные секунды тишины взвивались ввысь и глазок в обитой насыщенно синим кожзаменителем двери разверзся предо мной адской пастью: изнутри вонючей преисподней сотнями глаз тупо глядело на меня говно.

Его текучее тело было неспокойным каждый момент: вспучивалось язвами, открывало и закрывало сотни новорожденных ртов, становилось то цветком, то львом, то пошлой кучей. По говну струился поток невообразимых, отупляющих оттенков коричневого и зеленого. Из склизкой желтоватой жижи всплывали хищные коричневые щупальца, которые тянулись ко мне сквозь ставший влажным от дыхания глазок.

Больше я не мог видеть: поле зрения скрылось в коричневом.

Из-за двери раздался гром демонического хохота говна. Мигом вспотевшей спиной, я прижался к двери. Сердце вдруг загрохотало и понеслось галопом, я глубоко и часто задышал, страх поднялся парализующей волной, сковал члены.

- Кто… - голос дал петуха, я сглотнул загустевшую слюну и начал заново. – Кто там?

- Ты прекрасно знаешь! Это я, говно. – Донесся из-за двери гулкий бас. – Я - пришло.

Говно уловило своим вонючим nude celebrities нутром эманации моего страха. В его голосе звучала сверхъестественная уверенность в победе, непреклонность и неумолимость.

- Иди на хуй отсюда! – вскричал я визгливо, пытаясь взглядом зацепить в коридоре хоть один пригодный для защиты от говна предмет.

Спиной я чувствовал не только липкий кожзаменитель; чувства проникали через дверь по стенам, в захламленную кухню с гробом газовой плиты, в комнату, обезумевшую от бумаг и книг. И я всем телом ощутил, как взращенное мной пространство свободы вступило в противоборство с методичным натиском говна.

- Нет, я не уйду, дружок. – Новым, язвительным голосом пропищало говно из-за двери, - я пришло и никуда не уйду. Ты нужен мне и ты откроешь дверь, откроешь. Никуда ты от меня не денешься.

- Не открою. Уходи.

- Ну, впусти же меня, - запело говно глубоким женским голосом с мурлыкающими обертонами. – Впусти, сладкий. Я пришло к тебе издалека. Мы просто посидим немного, поговорим, чаю попьем – и всё. Не бойся, это не больно…

- Слышь, ты, проваливай отсюда!

Образ обнаженной женщины ворвался в мой мозг, вспорол ткань сознания, оставляя дымящиеся, вспенившиеся кровью и спермой надрезы. Вороные волосы, миндалевидные глаза и трепещущие кобыльи ноздри. Её тело звало меня, каждый изгиб манил: от выточенной из голубого мрамора шеи, до тонких длинных пальцев ног. Я видел её алчную, бесстыдную пизду в ореоле курчавых волос – и не мог оторваться. Женщина без лица. Ярость кипящих гормонов…

Края губ увлажнились, рот влагалища ощерился. Я слышал тихий шепот женщины:

- Ты гений! Гений!

Вдруг она исчезла, появилась за моей спиной, сорвала с меня одежду, охватила сзади, стала елозить кипящим влагалищем по моему хребту и прикрыла узкими ладонями мои глаза.

- Ты гений! Гений!

Я выгнулся дугой, уперся лопатками в дверь – нет, в gay porn videos тело женщины! – и застонал. В паху возникла искрящаяся игла удовольствия, растеклась выше, к почкам. Там, в почках, взорвалась волна парадоксального, невиданного оргазма и растеклась по телу: к макушке, к кончику раскрасневшейся залупы.

- Ты гений! Гений! Самый великий на свете! Гениальный Поэт, Большой Русский Писатель! Ты гений!

Я стонал, женщина укусила меня за мочку, забралась сильным языком в ухо: о, как я задрожал! Я был весь в её власти, я страдал, хотел вытащить её из-за спины, навалиться на её смеющееся тело, резко вторгаться в ненасытную пизду, кричать, кусать, царапать. Я хотел в судорогах и корчах умереть на ней, здесь, сейчас. Она смеялась, всё быстрее елозила лобком по моему хребту, втирала себя в мое тело, втекала в позвоночные нервы, ползла к мозгу, со стоном взрывалась внутри меня. Я чувствовал невыносимый жар её тела и запах изломанного, исковерканного порока, дыхание её пошлого тонкогубого рта текло меж чувствительных волосков на моем загривке.

Тело женщины дернулось, я весь подался вперед, но устоял на ногах. Ещё один удар пошатнул меня, и ещё, и ещё! Я рухнул на четвереньки, женщина выпрямилась на моей спине и рассмеялась демоническим смехом.

- Гений! Мой гений! Жалкий гений! Ты – моя вещь! – торжествовала она.

Её пизда пустила корни в моем крестце, пила из меня кровь, выедала изнутри. Я слабел с каждой секундой, руки и ноги затряслись, и я уже готов был рухнуть на пол, распластаться под всесильной женщиной. Мышцы иссохли, я чувствовал, что на истончающемся волоске хребта натянуто мое растворяющееся тело.

- Жалкий графоман! Бездарь! Ничтожество! Ты – мой! Я тебя съем! Ха-ха-ха!

Потом все чувства пропали, только в коленях отдавалась вибрация ударов в дверь за моей спиной. Я упал, растекся лужей по полу, веки растворились, и я увидел, находясь на уровне с полом, ставший огромный дверной проем моей комнаты, а за ним – пыль, черновики, наброски, зарисовки, корешки книг. Всё мое, всё это я. А не лужа спермы, втягивающаяся в визгливую пизду. И такая ненависть, такая недобрая сила взметнулась во мне, что я разом проявился, каждая молекула моего тела отозвалась решительным «НЕТ». Я поднялся на ноги и сбросил со спины женщину, услышал, как синий кожзаменитель засасывает последнее воспоминание о ней.

- Не-е-е-ет! – закричал я, и крик разломил меня пополам. То было лучшее моё стихотворение!

- Не-е-е-ет! – завизжало за дверью говно, и настала тишина.

Я без сил свалился на колени. Песок прихожей отчетливо отразился на моих ладонях. Я глубоко и часто дышал, молился про себя неизвестно кому.

Когда звонок раздался ещё раз, меня пробило электрошоком, я мигом оказался на ногах и уперся гудящим плечом в дверь, хватая ртом воздух отчаяния.

- Я всё ещё здесь. – Прошамкало говно. – Сдайся. Неужели, ты думаешь, что осилишь меня? Все, что ты пишешь – говно и не имеет никакого отношения к литературе, всё, что ты делаешь – тоже говно, все, что ты думаешь – полное говно! Каждая секунда твоей жизни порождает меня, делает меня сильнее. Да ты и сам – говно. Только корчишь из себя невесть что, а на самом деле…

- Чего тебе надо от меня? Зачем ты пришло?! – с надрывом закричал я. – Что тебе надо, дьявол?!! Чудовище!!!

- О, это уже конструктивный диалог! – говно довольно чмокнуло. – Мне нужно то же, что и тебе. Ты же ведь хочешь быть писателем? Большим русским писателем?!

- Ссссука! Сссука! – скрипел я зубами.

- Да ты buy generic priligy online ведь только и мечтаешь об этом! Чтобы тебя читали, тобой восхищались, публиковали… Ты день за днем исторгал меня из себя, ты создал меня и вот, я пришло отблагодарить тебя. Большой русский писатель должен быть говном. Ты должен впустить меня в себя – и все получится.

- Нет! Никогда! Нет! – я ударил кулаком в дверь, хотя и был весь в поту, почти без сил, голый, в одних только тапочках.

- Ох, какие мы принципиальные, - поучало меня говно. – Прям жуть! Ох, как мы боимся страшных какашек! Да ты никто без меня! Без меня ты ничего не напишешь, кроме говна. Пойми, друг мой, ты овладеешь писательским мастерством, покоришь слово. Без капельки гнильцы внутри нельзя заниматься литературой. Ты сам знаешь, нужны знакомства. Ты должен будешь языком – да-да, твоим нежным язычком – вычистить до блеска жопы десятков критиков и филологов. Тебе надо тренироваться, попробуй для начала немного меня, иначе ты не выдержишь. Филологи не моют жопы по месяцам специально для таких, как ты. Да, прогрессивные филологи нашего мнения доброжелательны к молодежи как никогда. Они ловят каждое ваше слово, пытаются в каждом разглядеть крупицу таланта, никогда никому не отказывают. Они коммуникабельны, открыты, являют собой эталон вежливости… Но жопы все равно не моют!

- Уйди вон! Я не для этого пишу, не для них! Не отступлюсь, слышишь! Я БУДУ ПИСАТЬ black porn ВСЕ ЧТО ХОЧУ И ЕБАЛ В РОТ ТВОЮ РАБОТУ НАД СЛОВОМ ВМЕСТЕ С РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ!

- Послушай меня, мальчик, пока ты не примешь говно в себя, не выкинешь из головы свой юношеский бред, я не буду тебе помогать. Вот послушай, что о тебе напишут.

Говно шуршало газетой, а я вдруг представил большой зал: красный занавес, микрофон. Я кончил зажигательную речь, все мне аплодируют. Я купаюсь в овациях: стильный, модный, успешный – спускаюсь со сцены и иду по красной дорожке меж рукоплещущих рядов. На стенах развешаны мои огромные портреты, а из динамиков слышен мой голос: я читаю свои бессмертные произведения. Великий писатель, идол поп-культуры, властитель гламурных дум, инженер душ среднего звена!

Нахлынул поток долларов и женщин. Они лезли отовсюду: из моих отличных книг, из дорогих машин и модных клубов, из дач в Переделкино и престижных премий.

- Новая книга звезды литературного небосклона Глеба Коломийца, - глухо завывало говно на краю сознания. – Вновь переписало всю русскую и мировую литературу.

Женщины и доллары обтекали меня со всех сторон, гладили, внимательно слушали, очень внимательно слушали. Я всё, всё рассказал им в сотнях интервью: сначала о своём никчемном детстве – о, как они меня жалели! Каким ласковым пониманием лучились их глаза! Потом я рассказал, как меня не любили женщины, и как мне было больно, как я страдал, как страдал без их тел, глаз, любви - как они меня поняли! Как никто!

- Идеально выверенная композиция, кропотливая работа над словом, увенчавшаяся невиданным доселе успехом! Тонкий психологизм персонажей, напряженность сюжетной фабулы, неподражаемый писательский стиль, делают эту книгу достойной звания шедевра века.

Потом я рассказал о том, как меня любили женщины, и о том, что было ещё хуже и страшнее. Я рассказал о том, как они безжалостно рвали мою душу, как они ссали мне в рот, унижали, третировали, делали из меня своего мужа, и как я бился в сетях, рвался на волю, как я выбрался жалким инвалидом, бесчувственным куском кровоточащего мяса и как страдал от пережитого - о, как они раскаивались! Как искренне они просили прощения!

- В своей шестой книге Коломиец достигает апогея величия. Эта невероятная, неподражаемая, своеобразная книга обречена на успех и всенародную любовь.

Потом я рассказал о том, как трудно было написать что-то достойное. Всё, что я писал, было полным говном. Я извергал в свои творения всю силу, всю энергию, которая во мне была. И как потом все кривились, называли меня посредственностью, в открытую, хамски смеялись, как меня растворяли взглядом жалкие люди из союза писателей, как респектабельные москвичи раздавливали меня между пальцами - о, как безжалостно они расправились с моими обидчиками! С каким небывалым рвением они исправили несправедливость!

- Коломиец – безусловно, большой русский писатель, самый гениальный из всех, когда либо живших на планете Земля. – говно окончило чтение и свернуло газету. – И это только одна из рецензий! Лишь капля в море! Ну, чего же ты медлишь? Что ты молчишь? Скажи мне «да».

Я плакал. Сполз на пол и завалился на бок, скорчившись. Боль воспоминаний привела меня в чувство, я рыдал от бессилия, эхо унижений гудело во мне. Я страдал, подлинно страдал. Слезы катились по лицу, я свернулся калачиком у двери и падал в вихрь ножей, терзавших каждую клетку моего тела.

- Ну, не плачь. – Голосом матери сказало говно.

Надо мной склонились мои родители. Их лица, обращенные ко мне, страдающему далеко внизу, были трагичны. Мать села на корточки передо мной и стала гладить мою трясущуюся голову.

- Не плачь, дорогой мой! Ну что ты расклеился? – шептала мать. – Что ты с собой сделал, Глебушка? Сынок, разве можно так с собой поступать? Ты заигрался. Пора повзрослеть, прекратить это безобразие. Ты же такой хороший, зачем ты пишешь эту чушь? Сынок, надо хорошенько задуматься! Ты стал таким замкнутым, не разговариваешь с нами, ничего не рассказываешь. Все молчишь и молчишь! Так у тебя ничего не получится. Это никуда не годится. Пойми, литература тебя не прокормит. Тебе надо посвятить себя профессии, семье. Что скажут люди, если узнают, что ты занимаешься этим безобразием?! Да тебя же никто не будет уважать. Ты ничего не добьешься в этой жизни, если не перестанешь витать в облаках.

Я зарычал, как раненый зверь.

- Нет! Ни за что! Нет ничего на свете, что бы заставило меня отступиться! Уйдите!!! Отстаньте от меня!

Отец топнул ногой:

- Всё! Детство кончилось! – сказал он строго, положив руку на бляху армейского ремня, - Что ты о себе думаешь? Совсем сбрендил?! Посмотри на себя, на кого ты похож?! Хватит здесь истерики устраивать! Да ты просто посмотри на себя! Ноешь, как баба! Размазня! Что ты сопли распустил, как пидар какой-то! Я тебе покажу!

Отец стал снимать ремень, путался с пряжкой. Мать, успокоительно бормоча «не надо, Гена, не бей ребенка» принялась его останавливать. Отец не обращал внимания:

- Ты что, отца не уважаешь? Посмотри, что ты сделал со своей матерью! Ах ты, щенок! Посмотри на себя: полное чмо! Хоть бы подкачался, что ли. – Отец сплюнул. – Ну, погоди у меня, сейчас я тебе покажу, как надо быть мужиком!

Я, дрожа, поднялся на ноги. Недобрые отцовские глаза сверкали гневом.

- Ну, давай, убей меня на хуй! Убей! Я – поэт! Слышишь?! Тебе меня не сломать!

Отцовские глаза горели ненавистью. Он замахнулся на меня ремнем; тяжелая бляха сверкнула насилием.

- Не надо, Гена-а-а-а! – мать с ревом бросилась на карающую руку. – Не бей ребе-о-о-онка-а-а-а!

Отец отшвырнул легкое тело, и вновь замахнулся. Я стоял, сдерживая животный страх из последних сил.

- Ну, давай! Давай! Пизди меня! Давай! Убей меня! – закричал я, что было сил. – Что, ссышь?! Давай, мужик! Отхуярь меня до смерти!!! Никогда не предам искусство! Тебе меня не сломать!!!

Отец опустил ремень и заплакал. Мать бросилась его успокаивать, укоризненно глядя на меня.

- Ира, - стонал отец. – Ира, кого мы вырастили?!

- Тише, тише, Гена. Тихо. – Мать повернула голову ко мне и со сверхчеловеческой укоризной сказала. – Неблагодарный! Что ты сделал с отцом!

- Ира, я больше не могу. Ира, кого мы вырастили? Мне плохо, я умираю.

Увидев, как отец посерел, схватился за сердце и стал медленно, как в кино, заваливаться на спину, я окунулся в бездну печали. Слова не в силах описать водоворот страдания, всосавший меня в свою черную утробу. А я взял и сказал:

- Ни за что не предам творчество. Уходите.

И они ушли.

Я оказался в бескрайней пустыне. Я брел наугад уже вторые сутки. Пот стекал ручьями, на коже вздулись волдыри. Сухой колкий ветер засыпал язвы на моем теле соленым безжалостным песком. Я ослабел до последнего предела; только и мог, что автоматически переставлять истончившиеся ноги.

- Приди, приди, о, поебень. – бормотал я сухими растрескавшимися губами. – В мою коробку черепную. celeb sex tapes Сверни мне сердце набекрень и устремись по жилам к хую.

Сил больше не осталось, я упал на раскаленный песок и приготовился к смерти. Мое лицо было обращено к раскаленному глазу солнца, и я отчетливо видел, как с небес ко мне слетает дочка филолога Зимницкого в белых одеждах. Её прекрасные белокурые волосы развевались по ветру, а невероятные глаза цвета майского неба лучились неподдельной любовью ко мне. Её ангельские крылья сверкали, переливались перламутром, назло палящему солнцу. Когда дочка Зимницкого приземлилась рядом со мной, ветер остудил мою кожу, и смерть ненадолго разжала железную хватку. Я лежал у ног прекрасной девы, жалкий, искореженный, задыхающийся. Мои задроченные гениталии бесстыдно распухли, были покрыты волдырями, кожа в язвах и нарывах пахла гнилью.

Дочка Зимницкого прикрыла ладонью чувственный рот, со страхом и болью взирая на меня:

- Глеб, какой ужас! – с чувством сказала она. – Что ты наделал? Как ты мог?! Глеб, любимый, вот до чего тебя довела твоя глупость.

- Пить… Пи-и-и-ть. – прохрипел я.

Дочка Зимницкого склонилась надо мной и смочила мои губы чистой ключевой водой из хрустального фиала. Сердце переполнилось любовью к прекрасной неземной дочке Зимницкого, пришедшей меня спасти на краю гибели. Вода устремилась в мой несчастный горящий желудок, наполняла каждую клетку тела. Я оживал. Я плавился в нежных ладонях дочки Зимницкого и, не отрываясь, глядел в её бездонные глаза.

- Глеб, что ты с собой сделал? До чего себя довел? Глеб, ну, разве так можно? Я очень переживала за тебя, летела к тебе на помощь что было сил. Я очень-очень люблю тебя!

- Я тоже люблю тебе... – заворожено прокаркал я оживающим горлом. – Люблю тебя, милая.

- Глеб, так больше не может продолжаться! Надо что-то менять. Ты зашел слишком далеко в своих причудах. Ну посмотри на себя! Ты такой талантливый, такой добрый, честный, искренний мальчик. Зачем тебе это? Почему ты терзаешь себя этими ужасными стихами? Зачем ты тратишься на эту грязь? Почему не даешь своему дару развиться? Ты такой упрямый! Что ты делаешь с этими так называемыми авангардистами? Ты совсем другой - это они могут только кривляться. Бездарные! Им нечего показать, кроме письки! Такие жалкие, ничтожные! Ты другой! Я так в тебя верю, ты просто попал под дурное влияние. У тебя огромное, доброе, благородное сердце! Как ты мог так пасть?! Я понимаю, такое часто происходит с очень молодыми людьми!

- Прости меня, Аня! – я плакал, я осознавал всю чудовищность своего греха. – Прости меня! Я больше не буду!

- Ну, Глебушка, не плачь! Я никогда не оставлю тебя! Я спасу твой талант, твое доверчивое сердце! Ну, вставай, вставай, пойдем отсюда.

Я ощутил внезапный прилив сил и поднялся на ноги. Прямо передо мной появилась обитая гадким синим кожзаменителем дверь. Дочка Зимницкого взяла меня за руку – о, как я был счастлив взять любимую за руку!

- Ну, пойдем же! Открывай дверь! Теперь все наладится!

- Правда, Аня? Всё-всё-всё? – и я обмяк.

- Да, Глебушка! – и дочка Зимницкого улыбнулась самой прекрасной на свете улыбкой. – Конечно, всё наладится! Мы поедем на фестиваль верлибров в Петербург, я тебя познакомлю с очень влиятельными и интересными людьми.

Я блаженно улыбался. В воздухе засверкали хрустальные радуги. Все вокруг облеклось в розовый туман. Откуда-то сверху доносилось пение ангелов. Мы медленно приближались к двери. Что-то ждало меня за ней. Я никак не мог вспомнить, что именно. Но это было не важно – ведь моя любимая рядом и скоро все наладится.

- А потом я познакомлю тебя с моим папой. Я выберу твои лучшие стихи – мы ему покажем твои наработки, он посмотрит, подскажет тебе, как лучше исправить, он такой добрый, умный, чуткий. У него отличный литературный вкус! Потом мы поженимся…

Я остолбенел. Мы остановились у двери, рука моя уже легла на дверную ручку.

- Какие это мы?! – мои брови сшиблись, как два войска. – Как это, поженимся?

- А ты разве против?! Ведь я тебя очень люблю!

- А причем здесь «люблю» и «поженимся»? Где связь?

- Ну Глеб, не злись! Конечно же, мы поженимся я хочу детей от тебя!

- Каких детей?

- Я рожу тебе двух прекрасных девочек-близняшек!

- Каких это таких девушек-близняшек?!

Я затравлено огляделся. Вокруг была бескрайняя пустыня. По вязкому песку от крылатой дочки Зимницкого мне далеко не убежать. Надо принимать бой.

- Послушай, Аня, про поженимся мы не договаривались…

- Глебушка, какой же ты ещё глупенький! Мужчины такие дети – надо всё за вас решать! Ну, открой дверь. За ней нас ждет папа… И свадьба, и дети, семья, профессия! У тебя такая благородная профессия, доброе сердце и золотые руки! Ты будешь отличным врачом, ну… как Рошаль.

Я закрыл глаза, сглотнул застрявший в горле комок страха и начал про себя молиться: «я взял слова хуй и палка, и плакал над ними навзрыд, пришла только рифма селедка, теперь я поэт-инвалид».

- Глебушка, - она нежно взяла меня за руку, - ну что ты молчишь? Скажи же что-нибудь!

И я закричал:

- Я хуем музу призывал!!! Она пришла ко мне нагая!!! Смотрела долго, не мигая!!! Я понял все!!! Из глубины зеркал!!!

- celebrity nude Глеб, прекрати! – дочка Зимницкого закрыла изящные ушки узкими ладонями. – Невозможно вынести! Какая гадость!

- Анальный стих пропах говном! Оральный стих щекочет нёбо!

- Молчать!!! – закричала дочка Зимницкого гулким басом.

- Пришло желание лизать, - надрывался я. – до чистоты лизать вагину, и грешным языком вползать в её дрожащие глубины!

Дочка Зимницкого вздрогнула, сникла и начала медленно таять. Нахлынула чернота. Я открыл глаза и понял, что лежу в прихожей.

- Немедленно открывай! phone porn – требовательно отчеканило говно за дверью.

- Слушай меня сюда! – простонал я. – Проваливай отсюда, не то я за себя не ручаюсь!

- Да ты просто смешон! – взревело говно голосом американского клоуна. – Ой, держите меня! Вы только посмотрите на этого жалкого графомана! Вы только посмотрите на эти его отстойные матерные частушки! Голая нецензурщина. Пустота! Бездарность! Только и всего!

- Нет не только! Не только! – взревел я, поднимаясь на ноги.

- И это ты называешь стихами? Вот это! Ой, держите меня семеро! – говно раскатисто рассмеялось. – Оййййй, не могу! «Я музу хуем призывал»! Ой, не могу! Какая оригинальность, какое изящество! «Она пришла ко мне нагая»! Ой, ну, накатал! Ха-ха-ха! Ой, не могу, нагая! «звуки вдохновенья/пронзили иглами живот»! Да где ты такое видел! Иглами! Живот! Ну ты даешь! Такая графомания, пиздец! «Лукавые, с прищуром маски / с нежнейшими кровавыми устами». Ну, это вообще! Не позорься, бросай писать! Это никуда не годится! Нет, ты сам хоть читал этот бред? «Мной опьяненных искренних сердец». Ох, нет, это никуда не годится, это не текст. «Оргазма яростный пиздец» - какая утонченная рифма! Слушай, да ты женщину голую хоть раз видел, задрот?! Дурак, да у тебя там три разных ритма без всякой композиции!

Я молчал. Я ждал. Говно кривлялось sexy lesbian porn за дверью, ржало взахлеб. И тут я заговорил.

- Послушай, говно, я тебе скажу одну вещь: ты – говно. – Говно притихло. - И вот сейчас, в момент окончательного и бесповоротного распятия, я говорю тебе: ты бессильно. Я верю только в себя, у меня больше никого нет и отступать мне некуда. Я не приму тебя. Никогда. Никогда, ни за какие блага я не отдам свободу и радость, которые ко мне приходят вместе с вдохновением. Я – человек, я чувствую в себе душу, и когда она просыпается, внутри всё закипает, и слова льются из меня, как кровь из сотен ран, я безостановочно кончаю и тело мое гудит тсячевольтным напряжением. За каждую букву я ручаюсь своей кровью, потом и спермой. Ты говоришь, что все, написанное мною – говно. Пусть так, но я был счастлив и буду счастлив впредь. И никто, кроме Бога, этого счастья у меня не отнимет. Всё во мне – через край, во всё я вдыхаю жизнь, и каждый день жду нового исступления чувств. Я обойдусь без говна! Во мне слишком мало подлинно человеческого и я буду из самых дальних уголков подсознания, из самых глубоких впадин моей души добывать человеческое. И пусть расцветает во мне сила ума и духа, пусть устремляется ввысь, из самого сердца, одухотворяющий столп Любви. А ты… Иди ты на хуй! – сказал я.

Говно заплакало и ушло. Навсегда.

Я возвратился в свою комнату, сел на скрипучий стул, закурил. На экране компьютера так и остался мой новый рассказ. Начинался он так: «Рассказ опять не получился: полное говно! Я со вздохом задушил бычок в обрубке пивной банки и стал ходить по комнате, искоса поглядывая на ненавистный рассказ, дразнивший меня из монитора».

«Да почему, собственно, говно? Нормальный рассказ, только поправить немного надо, шлифануть, ну и нормально… Ну ни хуя себе, говно – написал, тоже мне…»

Я вздохнул, стер первое предложение и стал перечитывать рассказ.